Игнорируя все символы, окружавшие меня — кресты, рясу монаха, витражи со сценами Библии и прочие церковные образы, — я сосредоточился на лице старика, двинувшегося ко мне. И когда наши глаза встретились — прежде чем я смог хоть о чем-то подумать, моя рука сама метнулась к закрепленной на поясе кобуре, и я вытащил револьвер.

— Не подходите, — сказал я монаху, выставив револьвер перед собой, но он, не выказывая ни тени страха, шел вперед. Возможно, укрепляла его поступь не вера какого-либо рода, а простое непонимание того, что у меня в руке.

— Джон О’Доннел, ты одной породы с нами, — холодно изрек он. — Все блуждаешь там, куда свету не дотянуться, и не можешь перестать вкушать горькие плоды, произрастающие из тьмы. Хочешь знать, где теперь девушка, написавшая то письмо? Ну да, разумеется — она ведь тебе потребна как мошна для сброса грехов: хрупкая, невинная, все приемлющая… Да, такую — наполнить бы до краев, прежде чем отбросить…

Нас с киновитом разделяло всего несколько шагов, когда испуг вывел меня из ступора — и я, более не мешкая, нажал на спуск. Отдача от выстрела разогнала вверх по руке неприятную дрожь, но куда более неприятным оказалось зрелище, открывшееся моим неверящим глазам. В рясе странного послушника появилось отверстие с обгоревшими краями — но крови оттуда не показалось, лишь легкий дымок выполз струйкой наружу. Не приходилось сомневаться в том, что пуля попала в него, — он пошатнулся, отступил на шаг-другой… но на ногах устоял и, более того, снова как ни в чем не бывало направился в мою сторону.

— Смотрю, много нового оружия появилось с тех пор, как в последний раз собиралась наша киновия, — сказал он с иронией. — Но что-то я сомневаюсь, что этим можно сразить меня.

Всем своим существом я окунулся в ужас, впал в смятение. Снова прицелившись в высокую фигуру в рясе, я стал жать на спусковой крючок, точно одержимый. Прокрутился вмиг весь барабан, боек защелкал вхолостую — но ни одна пуля не смогла повергнуть этого потустороннего монаха наземь или пролить хоть каплю его черной крови.

— Сколь жалок ныне сын человечий! — прошипел дьявол в смиренном обличье. — Так слаб душой, так маловерен, за жизнь цепляется, как за нелепую обузу! — Его язык трепетал меж двух рядов мерзких игл-зубов, напоминавших решетку на окне готического монастыря. — Сколь жалок сын человеческий — кукла из плоти, жалкая марионетка…

Утратив от испуга контроль над собой, я наугад бросился к небольшой дубраве близ киновии. Обхватив обеими руками ствол ближайшего дерева, я отчаянно начал карабкаться на него, обламывая ногти и хватая занозы. Переведя дух и бросив взгляд за спину, я с трудом сдержал крик: отбросив кусок бечевы, перепоясывающий рясу, киновит сбросил свое рубище — и оказалось, что прежняя согбенная поза скрывала не только лишь настоящий рост. Пара размашистых перепончатых крыл, прежде обернутых вокруг его костлявого тела подобием савана, выпросталась в воздух; в правом виднелись шесть выпущенных мной пуль, гротескными стальными фурункулами застрявших в его толстой дряблой шкуре. Взмахнув этими полотнами пронизанной венами кожи, жуткая горгулья оторвалась от земли с той непринужденностью, что отличает всякую хищную птицу.

— Киновиарх одарил и преобразил меня! — выкрикнула тварь. — Он сделал так, когда шесть сотен лет тому назад я проклял сокровенный свет и принял отчаяние и его сладкую любовь, дающую эти силы! И когда я выпью твою жизнь досуха…

— Выпьешь? — откликнулся я и, балансируя кое-как, уперев обе ноги в толстый сук, схватился безнадежно за револьвер. Отщелкнув барабан, я пошарил по карманам своего плаща и выудил-таки пару завалящих патронов. — Ну что ж, попробуй! — С этими словами я повернулся лицом к чудовищу, успевшему подлететь почти вплотную к дереву, и выстрелил в его ничем теперь не защищенную костлявую грудь чуть ли не в упор.

Горгулья точно переломилась надвое в воздухе, из ее спины взметнулась фонтаном дурно пахнущая черная жидкость. Увидев такой исход, я облегченно выдохнул — и едва не повалился с дерева головой вниз.

Запутавшись в собственных перепонках, тварь рухнула наземь. Пока она билась там, внизу, пытаясь подняться, я сполз по грубому стволу, ободрав ладони, и подбежал к ней. Взмахнув низко крылом, горгулья попыталась сшибить меня с ног, но я, увернувшись от этого не особо хитроумного выпада, обрушил удар сапога ей на торчащий из бледной спины хребет — прямо на то место, где в него «впадали» гротескные вытянутые кости двух крыл. Раздался тошнотворный хруст, и я, ощутив преимущество, стал месить бледный мешок с костями уже обеими ногами, покуда тело врага не оказалось разбито и сломано наверняка. Черная затхлая кровь огромной лужей растеклась по тропе, уводящей к воротам киновии.

Повернув ко мне уродливую шишковатую голову на вывихнутой шее, тварь оскалила острые зубы. Она хрипела, из ее черных ноздрей били две крохотные черные струйки, но в глазах, столь ужасающе человеческих, все еще горел злобный огонь. Она не сдалась.

Я отвел от этого кошмара взгляд и только теперь заметил, что заброшенное здание, показавшееся мне сперва превосходно сохранившимся, изменилось. Весь прежний образ развеялся, точно мираж в жаркой пустыне: утратившие шарм, заросшие вьюном и мхом руины ничуть более не напоминали жилую постройку. С тем же успехом нагромождение глыб и груд щебня могло иметь и сугубо естественную природу. Схватившись за голову, застигнутый врасплох этими метаморфозами и раздраженный свистящими хрипами, исторгаемыми поверженным крылатым дьяволом, я вскричал во всю мощь легких:

— Где же она? Ты не сможешь забрать ее просто так — я не дам тебе!..

На глаза мне попался пруд, и я понял, что он-то, в отличие от киновии, не изменился ни на йоту. Он все еще лежал там, мощенный каменьями, и водица в нем была прозрачна и спокойна, точно небо в погожее летнее утро. Уставившись на эту обманчивую пасторальную картинку, я проревел:

— Так вот ты где прячешься! Значит, ты здесь — тот самый киновиарх-настоятель, совративший этого слабовольного дурня и сделавший из него личного фамильяра! — Вновь подняв ногу, я с силой опустил тяжелый каблук — и хрипящая голова нечестивого киновита раскололась, будто ваза, расплескав по земле черную студенистую начинку. — Что ж, с ним покончено! Теперь показывайся сам — выходи на свет, кем или чем бы ты ни был!

Неподвижен был спокойный воздух, и никакого ответа не последовало.

Решительным шагом я двинулся к пруду,