как же я не заметила опасность раньше? Опустившись у пруда на колени, я зачерпнула в ладони немного воды; как я и ожидала, она оказалась очень приятна и свежа на вкус. Но стоило мне потянуться за еще одной порцией, как я замерла в недоумении и страхе — прямо на поверхности, секунду назад столь мирной и буколической, плавало, точно ком жира или воздушный пузырь, некое непонятное существо. Думаю, это была большая откормленная жаба — по крайней мере, так я подумала, едва взглянув на это создание. Есть у меня дурная черта: в неприятных или неожиданных ситуациях застывать как вкопанная, вместо того чтобы отпрянуть или отбежать. Вот и тогда я застыла, и эта странная жаба, издав страшный гортанный клекот, прыгнула точно на меня, тяжко ударилась о мою выставленную ногу и повисла на складках платья. Вскрикнув скорее от боли, чем от испуга, я попыталась стряхнуть эту тварь — но оказалось, что это не так-то просто, потому что она вгрызлась в меня!

Когда профессор Брайль подоспел на помощь, гадкое существо отцепилось и прыгнуло назад в пруд с гнусным, явно самодовольным кваканьем. Прежде мне ни разу не приходилось наблюдать сардонический оскал у жабы — да и сам профессор потом меня убеждал, что жабой то животное никак не могло быть, — но факт оставался фактом: меня укусили, притом сильно. У жителя пруда был полон рот тонких и острых зубов, да еще и неестественного золотистого цвета, и ими он прокусил мою юбку и даже чулки под ней, наградив меня довольно глубокой раной на внутренней стороне бедра. Я никак не могла остановить кровь, укус жутко саднил. Сейчас все уже зажило, но на ноге остался заметный шрам, явственно доказывающий, что золоченый жабий оскал мне не привиделся! По этому следу можно даже измерить расстояние между зубами маленького чудовища.

Ты можешь предположить, что после такого пренеприятнейшего опыта я перестану ходить к заброшенной киновии, но, как я упоминала выше, с недавних пор ее окрестности будят во мне причудливый, даже несколько болезненный интерес. Казалось бы — что там можно найти, кроме древних каменных стен, заросших мхом и вьюнками?

Немного неожиданно, что профессор Брайль не советует мне посещать киновию в одиночестве и всегда навязывается в спутники. Порой мне удавалось избежать его компании, и я находила какое-нибудь местечко, где можно просто посидеть и поглядеть на киновию, представляя, какой она была в прошлом. Вспоминаю, что профессор говорил о ее последнем настоятеле-киновиархе — о нем здесь ходили спорные и противоречивые слухи; думаю, часть этой неоднозначности передалась и месту, за которым настоятель, каким бы странным и страшным человеком он ни был, долгое время надзирал.

Мне бывает здесь и неуютно, и грустно, и почти что весело порой, и даже ощущаю какое-то едва ли объяснимое недомогание в этих каменных стенах. Но все-таки киновия интересная, ее закоулки дышат величественной древностью. Я часто блуждаю здесь, и если тут есть место, которого я избегаю и обхожу дальней стороной, — то это, конечно, пруд. Я боюсь к нему приближаться и, когда вынуждена проходить мимо, не спускаю с него глаз ни на миг.

Как думаешь, не эти ли визиты — первопричина сонма фантасмагорических видений, посещавших меня с недавних пор во время сна? Все в них столь неопределенно и туманно… По пробуждении в памяти у меня сохраняются только неясные образы высоких и темных стен, мрачных чащ, где снуют украдкой чьи-то силуэты, подземных ходов, где всегда очень мрачно и лязгают какие-то стальные запоры. Иногда я почти уверена, что слышала во сне голос, говорящий всего четыре слова: «Я призову — ты явишься». Чудеса, да и только…

На том рукописный текст на листке оканчивался. Ничего больше не сообщалось там, разве что на полях (совсем иной рукой и в ином, тяжеловесном начертании) выведены были несколько слов — на латыни, судя по всему. Под ними был проставлен специфического вида штамп — некий полугеральдический символ, похожий на хлыст, которым монахи-аскеты из орденов усмирителей плоти бичуют себя при покаянии или в религиозном исступлении.

Сразу несколько вопросов встали передо мной: чья вторая рука «заверила» женские записи? Что означал загадочный штамп? Где же первые страницы дневника или письма? И — наиболее любопытный: да, киновия заброшена, но, как я уже заметил на подступах, она превосходно сбереглась — отчего же тогда «развалины»? Кладка стен как снаружи, так и внутри здания виделась почти безукоризненной. Если это «развалины», то в каких хоромах привыкла обретаться особа, давшая такую уничижительную характеристику сработанной на совесть обители?

— Я могу вам чем-то помочь?

Голос, звучанием живо напоминающий шелест опавших листьев, нарушил уединение. Он был безжизненно тих, но я все равно вздрогнул, будто кто-то выпалил из ружья у меня над самым ухом. Поспешно обернувшись в ту сторону, откуда донесся голос, я по привычке опустил руку к кобуре с шестизарядным револьвером, которую всегда носил на поясе, и чуть не потерял равновесие. Впрочем, стоявший передо мной человек едва ли представлял какую-то угрозу — ну или так казалось на первый взгляд.

— Чем-то ты встревожен, сын мой, — раздался шелестящий голос вновь. — Скажи, у тебя все в порядке?

Тот, кто обращался ко мне, имел изнеможенный из-за крайней худобы вид. Ряса из простой и грубой ткани висела на нем мешком. Пускай и весьма тщедушного телосложения, был этот человек небывало долговяз; высокий лоб указывал на недюжинный ум. Островок совершенно седых волос венчал его макушку, подобно какой-то белой короне. Он весь так и лучился некой слегка нездоровой смиренностью — и с подобной аурой я сталкивался, пожалуй, впервые — и в то же время казался честным, искренне сострадательным малым, так что у меня не было причин волноваться в его присутствии. Запрятав трансцендентные волнения куда подальше, я в некотором смущении протянул пожилому монаху руку.

— Прошу извинить, отче. Кажется, я без приглашения нарушил покой этой обители.

— Бросьте, — произнес он и со сдержанной