Я вышвырнул горшок в снег.

– Эй, полегче. – Бо увернулся от горшка и зашел следом за мной. – Тебя эти благовония чем-то лично обидели?

И снова я не ответил. Бо незачем было знать, что они напомнили мне о соборе. И… о нем.

Я рухнул на ближайшую койку, бросил сумку к ногам и стал искать в ней сухую рубашку. Нащупав вместо рубашки свой дневник, я достал его. Провел пальцами по потрепанной обложке. Пролистал смятые страницы. Возможно, было глупо и излишне сентиментально брать с собой нечто подобное, но я просто не мог его оставить. Едва осознавая, что делаю, я остановился на последней записи – о вечере, когда после сожжения Эстель я ходил на прием к королю.

К своему отцу.

Я читал слова, но даже не видел их. Все это время я очень старался не думать об отце, но теперь его лицо вновь всплыло у меня в мыслях. Золотистые волосы. Волевой подбородок. Пронзительный взгляд. И улыбка – та, что обезоруживала всякого, кто ее увидит. Он владел ею, как клинком. Впрочем, это было оружие даже более смертоносное. Клинок не мог обезоружить врагов короля, но улыбка – могла.

На должности шассера издали я наблюдал это всю жизнь. И лишь раз сумел увидеть лично, когда король пригласил меня отужинать с ним. Всю ночь он улыбался мне, и пусть даже в этот самый миг Лу корчилась в моей постели, сгорая заживо за грехи свой сестры, я ощущал, что меня наконец… видят. Ценят. Я чувствовал себя особенным.

Бо унаследовал эту улыбку. Я – нет.

С трудом сдерживая чувства, я спросил:

– Как выглядят наши сестры? Виолетта и Виктория?

Бо, изучавший содержимое ближайшего сундука, застыл. Его лица я не видел. Если принца и удивил мой внезапный вопрос, он ничем этого не показал.

– Они похожи на меня, наверное. И на нашу мать. Она родом с заморского острова. Это прекрасное королевство. Тропическое. Там куда теплее, чем в этой дыре. – Он махнул на снег вокруг и взял из сундука хрустальный шар. – Они близнецы, кстати говоря. И куда красивее нас с мамой. У них длинные черные волосы, а глаза – еще черней, и ни единого изъяна на лицах. Они будто сошли с картин – и именно как с картинами мой отец с ними и обращается. Поэтому ты их никогда не видел. Моих сестер редко выпускают из замка.

– А сколько им лет?

– Тринадцать.

– А что они… – Я подался вперед, желая знать больше, как можно больше. – Что они любят делать? Читать? Ездить верхом? Играть с оружием?

Бо обернулся и улыбнулся мне. Той самой улыбкой. Но на его лице она была другой – искренней.

– Если под «игрой» ты имеешь в виду жестокое избиение старшего брата, то… да. Они любят играть с оружием. – Он посмотрел на мой дневник. – Виолетта любит писать и читать. Виктория – не очень. Она предпочитает гоняться за кошками и докучать слугам.

Неведомое прежде тепло окутало меня при мысли об этом. Тепло, которое мне едва удалось распознать. То был не гнев, не унижение, не… стыд. Это было нечто иное. Это было… счастье.

И оно причинило мне боль.

– А что наш отец? – тихо спросил я. – Каков он?

Улыбка Бо померкла, и он бросил лютню, с которой только что возился, обратно в сундук. Затем снова посмотрел на меня и сощурился.

– Ты и сам знаешь, каков он. Не стоит видеть в нас сказку, Рид. Мы совсем не такие.

Слишком резко захлопнув дневник, я встал.

– Я знаю. Просто… У меня… – Я тяжело выдохнул и отбросил страх. – У меня никогда раньше не было семьи.

– У тебя и сейчас ее нет. – Бо раздраженно покачал головой, глядя на меня как на глупого ребенка, которого следовало отчитать. – Стоило догадаться, что ты сделаешь это. Попытаешься сблизиться со мной. – Шагнув ближе, он ткнул меня пальцем в грудь. – Слушай внимательно, братец. Это – не семья. Это петля. И если твой гениальный план пойдет прахом, все мы будем в ней болтаться – и ты, и я, и Виолетта, и Виктория, и все несчастные бастарды, которых наш отец успел натрахать в этой жизни. – Бо примолк, и его лицо едва заметно смягчилось, но лишь на миг. Он пинком открыл дверь повозки. – Лучше смирись с этим сейчас, иначе мы еще разобьем тебе сердце.

И он ушел, не сказав больше ни слова.

Меня разбудило мерное покачивание колес. Еще не проснувшись как следует, я вскочил с койки. Голова болела – и разболелась еще больше, когда я ударился макушкой о полку. Шея тоже ныла. Я потер ее, тихо чертыхнувшись.

– Хорошо спалось? – Мадам Лабелль взглянула на меня поверх кружки. Нефритовой, с золотой филигранью. В повозке пахло пряными грушами. Значит, это грушевый сидр – перри. Не чай. От качки жидкость шла рябью. Снаружи в окно сочился свет вечернего солнца и доносился веселый присвист Деверо.

– Который час? – спросил я.

– Около четырех. Ты проспал несколько часов. Я не хотела тебя будить. – Мадам Лабелль предложила мне вторую кружку и едва заметно улыбнулась. – Хочешь? Я люблю после долгого сна выпить перри. Может быть, и ты тоже?

В этом вопросе слышалась надежда и очевидный намек.

Когда я не ответил, она продолжила свою речь, беспокойно вертя кружку в руках. Снова и снова.

– Моя мать варила для меня перри в детстве. В долине недалеко от Шато находилась грушевая роща, и это было наше тайное местечко. Мы собирали плоды в конце лета и прятали по всему Шато – ждали, пока доспеют. – Мадам Лабелль улыбнулась шире, посмотрев на меня. – А из цветов мы плели венки, ожерелья, кольца. Я как-то даже смастерила из них накидку для Морганы. Получилось очень красиво. Ее мать – бабушка Луизы – устроила на майский праздник танцы, лишь чтобы Моргана смогла ее надеть.

– У меня аллергия на груши.

Аллергии у меня не было, но я решил, что довольно с меня этих рассказов. Улыбка мадам Лабелль померкла.

– Конечно. Прости. Может быть, тогда хочешь чаю?

– Чай я не люблю.

Она сощурилась.

– Кофе?

– Нет.

– Вина? Меда? Пива?

– Я не пью спиртное.

Мадам Лабелль сердито поставила свою кружку.

– Поскольку ты сидишь передо мной живой и здоровый, полагаю, хоть что-то ты все-таки пьешь. Так скажи, пожалуйста, что именно, чтобы я могла тебя побаловать.

– Воду.

Наконец она нахмурилась открыто, отбросив приторные любезности. Стоило мадам Лабелль взмахнуть рукой над кувшином с перри, как пряный аромат в воздухе исчез. Его сменил резкий запах колдовства. Поджав губы, мадам Лабелль налила мне в кружку кристально чистой воды и хмуро подтолкнула ее ко мне.

У меня скрутило нутро, и я закрыл глаза руками.

– Я же говорил, я даже близко не хочу подходить к…

– Да, да! – рявкнула она. – В тебе вновь пробудилось отвращение к колдовству. Я это понимаю. Шаг вперед, два назад и так далее. Я здесь, чтобы мягко подтолкнуть тебя в верном направлении. Или не очень мягко, если в том будет необходимость.