«Мой отец был образованным человеком, – продолжала она. – Они с матерью открыли аптеку. У отца были способности к работе с цифрами, а мама разбиралась в медицине, она умела лечить. Она была…»

«Кем?»

«Всем. Она была всем».

«Ты по ней скучаешь», – произнесла я. Это был не вопрос.

«К тому времени, когда я родилась, они владели двумя аптеками. Некоторые считали их богачами. Не такими богатыми, как ты, конечно, но богаче некоторых».

«Можешь звать меня Перл».

Она опять покосилась на меня, но на этот раз задержала взгляд: «Перл? Тебе подходит».

«Меня назвали в честь любимых маминых драгоценностей».

«Значит, сокровище», – заметила она.

«Плевок устрицы», – сказала я.

Ее аккуратные брови взлетели, открывая лицо и смягчая его.

«Я Маргарита», – произнесла она.

«Приятно познакомиться».

Она грустно улыбнулась и сказала: «Я очень давно не представлялась. И даже не знаю, буду ли еще когда-нибудь. Здешний народ… – Она оборвала фразу. – Ну, сама знаешь».

«Знаю. Мало с кем можно поговорить, мисс Маргарита».

На мгновение она остановилась, пристально глядя на меня. «Неткань» ее «неплатья» парила вокруг нее золотым облаком.

«Что?» – спросила я.

Она покачала головой и полетела дальше.

«Можешь звать меня Маргаритой. Просто Маргаритой. Хотя у меня много имен – точнее, было. Отец всегда звал меня Маргарита Ирен, никогда не жалел времени выговорить это полностью. Мама называла Марджи. Братья и сестры – Мэгс или Мэгси, особенно когда дразнились».

«И часто они это делали? Дразнились?»

«Да. Я самая… была самой младшей из пятерых».

«Они?..»

Она отвернулась, проводя рукой сквозь прохожих, но никто из них этого не замечал.

«С моей семьей все хорошо, – ответила она. – Они все в порядке без меня».

Я хотела спросить, что это означает, откуда она знает, что с ними все хорошо, навещает ли она их иногда, заглядывает ли в окна, если решила за ними наблюдать. Но ведь я же уверена, что с моей семьей все в порядке без меня, они даже счастливы, что меня забрал дьявол.

«Я умерла от гриппа в 1918 году, – сказала я Маргарите. – Не удивлюсь, если моя семья закатывает вечеринки в годовщины моей смерти».

Она звонко рассмеялась: «Ты всегда все выкладываешь как на духу?».

«Никогда, – ответила я, а потом добавила: – Всегда».

«Я тоже, – сказала она. – Я тоже».

* * *

Мы гуляли по улицам Чикаго с толпами людей в одежде цветов конфетных сладостей. Время от времени очередной призрак исполнял свой ритуал, бросаясь под машину, ломая шею в канаве, поперхнувшись конфетой. Мы не пытались с ними заговорить и не упоминали в беседе между собой. Мы любовались платьями и шляпками живых леди, восхищались костюмами мужчин, такими простыми и тесными теперь, когда шерсти стало мало. Поскольку все молодые мужчины ушли в армию, парочек гуляло мало, но мы обратили внимание на видного пожилого джентльмена, помогающего своей хорошенькой светловолосой жене выйти из такси.

«Интересно, знает ли она?» – проговорила Маргарита.

«Что знает?»

«Этот мужчина умирает».

«Что, прости?»

«Он почернел», – пояснила она.

«Почернел? Ты можешь это сказать, глядя на него?»

«Да, конечно».

Маргарита проследила за тем, как эти двое идут под руку по улице, как он открывает дверь ближайшего ресторана, кладет руку на поясницу спутницы, заводя ее внутрь. Я смотрела на Маргариту.

«У тебя был… кто-нибудь?» – поинтересовалась я.

«У родителей был на примете молодой человек для меня, – сказала она. – Хороший, достойный. Он ходил в нашу церковь. Был таким умелым адвокатом, что имел и чернокожих, и белых клиентов. Его ждало прекрасное будущее. Родители считали, что он может стать сенатором».

Маргарита опять вытянула руку, пронося ее сквозь прохожих.

«Но порой сердце хочет того, чего хотеть не следует, – продолжала она. – Обычное дело для сердца».

Она рассказала, что адвокат был высоким, темнокожим, безопасным и правильным, все в нем говорило в его пользу, а разве она не разумная девушка? Но однажды Маргарита открыла дверь и увидела на крыльце белого парня, такого сногсшибательного, словно он высечен из мрамора. Он сказал, что собирает подписи под петицией, что происходит из старинного рода аболиционистов и священников. Он не смотрел на цвет ее кожи, это для него вообще не имело значения. Вообще.

Пока не оказалось, что имело.

* * *

«Еще одна дверь», – сказала я.

«Что?»

«Двери могут быть опасны. Никогда не знаешь, что за ними, что ты впускаешь».

«Правда», – согласилась она.

В сказках девушки всегда открывали двери и всегда не те. Всегда переступали порог, думая, что вырываются на свободу. Но ничего не дается даром.

Маргарита провела пальцем по щеке, словно вспоминая чье-то прикосновение.

«Неважно, какую дверь ты открываешь, – сказала она. – Три, десять или тринадцать дверей – за каждой будут волки».

* * *

Мы гуляли весь день и часть ночи. Сидели на пляже, моем любимом месте, ну, или одном из любимых, смотрели на проходящие суда. От их мигающих огней поверхность озера мерцала и искрилась.

«Предсмертные слова Гете», – произнесла Маргарита некоторое время спустя и запела:

«Света! Света! Ставни шире!

Тьма окутывает веки!

Света! Света! Больше света,

Прежде чем уйду навеки.

Блики солнечного света

Пусть играют на постели,

Перед тем как мне спуститься

В край, где грустно бродят тени.

Света! Взор застлав туманом,

Смерть ползет, во тьму одета,

Но в лицо ее взгляну я

Сквозь поток земного света!»

Не прилива вдохновенья

И не мастерства поэта —

Нет, он просит, умирая,

Только света, больше света!

Не мечтает он о лаврах,

Что увянут после лета, —

У него одна молитва:

«Света! Света! Больше света!»

О Творец! Когда угаснут

Наши грезы в жизни этой,

Дай нам знанье, дай нам зренье,

Дай нам света, больше света![17]

Я не стала рассказывать ей об эльфийских огнях, из-за которых хоббит и гномы заблудились и потеряли друг друга. Не стала говорить, что, наверное, этот эльфийский свет был просто еще одной дверью, которую нельзя открывать не раздумывая.

Вместо этого я спросила: «Ты сама написала эту песню?».

«Нет. Это стихотворение Фрэнсис Эллен Уоткинс Харпер. Она была аболиционисткой и суфражисткой. Мама читала мне это стихотворение. Мама всегда видела меня насквозь, всегда знала. Я ничего от нее не скрывала».

Сидевший между нами лис дышал, высунув язык, как ему всегда нравилось,