поросли вереском, который чередовался с широкими полосами живой изгороди из кустарников. Из новой книги о деревьях я узнал, что здесь в основном росли боярышник, бук и орешник. В остальных местах все заросло ежевикой. Ежевики было столько, что мне пришлось надеть сапоги. Идти сквозь заросли было достаточно легко, потому что за многие годы звери проложили свои тропы, и хотя я машинально искал отпечаток ноги человека среди следов копыт и лап, я сомневался, что увижу его. Иногда мы проходили сквозь широкие полосы травы и папоротников, пестреющие мелкими кустарниками. Джипу нравились эти участки, потому что они давали возможность хорошо поохотиться на всех кроликов, о которых он только мечтал.

Он бросался за ними так стремительно, что я начал переживать, как бы он не навредил себе. Папа говорил, что иногда терьеры ведут себя очень глупо и могут загнать себя до смерти, но я слабо верил в это. Теперь, находясь вдали от дома, я понимаю, что папа был тревожным человеком. Он скрывал свои страхи за строгостью и приступами плохого настроения, которые вспыхивали без предупреждения, как бури посреди ясного неба. Переживания о том, что у терьеров может разорваться сердце, были вызваны страхом, пусть и страхом, о котором я ничего не знал. Возможно, папа просто боялся потерять ценную собаку. Но Джип принес трех кроликов, прежде чем устал и пошел рядом. Когда из куста утесника выпрыгнул заяц, терьер инстинктивно пробежал несколько шагов, но затем остановился и посмотрел на меня, виляя хвостом и высунув язык из пасти. Он, как и я, наслаждался теплыми солнечными лучами.

Стоял жаркий день, и к обеду, когда солнце вышло в зенит, боль от мозоли на плече стала невыносимой. В это время года созревают ягоды, и по пути я собирал ежевику. Мы остановились у небольшого пруда и решили отдохнуть под ивой. Я съел собранные ягоды и немного оставшегося сушеного мяса. Джип шумно попил из пруда, потревожив какое-то существо, которое прыгнуло в воду, а потом с шорохом скрылось в высокой траве на другом берегу. Джип посмотрел ему вслед, навострив уши, но быстро расслабился и ушел в тень ближайшего орешника.

Я осмотрел руку, которая, на мой взгляд, выглядела неплохо, и попытался понять, что можно сделать с причиняющей боль лямкой рюкзака. На некоторых кустах ежевики я видел клочки шерсти, и теперь жалел, что не сделал из них подушечку, чтобы распределить давление. Я решил сделать ее, как только мы продолжим путь. Шерсть на кустах означала, что поблизости паслись овцы, и я задумался, стоит ли убивать одну, если нам попадется стадо. Свежее мясо — это хорошо, и я наверняка смог бы прокоптить немного мяса на огне. Но здесь было много кроликов и ягод, и убийство такого большого зверя казалось расточительством. Я не собирался проводить на материке много времени и уж тем более не планировал делать запасы. Мне казалось, что я смогу прожить на подножном корме. Тогда я еще мало знал о голоде. В тот момент я шел быстро и налегке. Я не знал, что иногда лучше не торопиться. Иногда меня даже охватывало чувство вины за то, что я позволял себе отдыхать в тени деревьев с новой книгой в руках. Мне казалось, что я должен все время идти, пока не стемнеет.

Я помню в мельчайших деталях ту остановку у пруда. Вплоть до ярких стрекоз, порхавших над водой. Помню, как лежал на спине и смотрел на голубое небо сквозь бледно-зеленую крону ивы, думая, что вместо убийства овцы можно засушить мясо кроликов. Я помню, как мы продолжили путь к перевалу, но плохо помню следующие дни, потому что, как оказалось, моя рука вовсе не заживала.

Я шел как в тумане, считая шаги, перекладывая камешки из одного кармана в другой и отдыхая под деревьями. Мы проходили мимо домов, и их было много, но я не заходил внутрь. Я начал забывать перекладывать камешки, но не забывал при этом считать шаги. Я пил много воды и перестал разговаривать с Джипом. Наверное, меня лихорадило из-за руки. Я помню лишь то, что перевал в холмах оставался на месте и что я все время считал шаги. После очередного обеда я заснул под дубом и проснулся, весь дрожа. Было темно, и Джип лаял на меня. Я забрался в спальный мешок и остался там. Несколько дней подряд я спал и вылезал из мешка только, чтобы справить нужду. Меня била дрожь. Когда еда закончилась, я проглотил последние овсяные лепешки и лег, думая, какой глупой будет моя смерть. Джип всегда находился рядом, согревая меня по ночам и поддерживая своим присутствием днем. Он исчезал и возвращался с кроликами, но у меня не было сил разжечь костер, поэтому я молча наблюдал, как он их съедал.

Я не знаю, сколько дней проболел, но помню, что в какой-то момент решил, что пора идти. Я подполз к краю реки, чтобы наполнить бутылку водой, и тогда все звуки в мире словно остановились.

Птицы притихли, и казалось, что даже ветерок замедлился, потому что листья над головой перестали шуршать. Я повернулся к Джипу и увидел, что он тоже замер и смотрит на деревья на противоположном берегу. Волоски на обратной стороне моей шеи встали дыбом. Я ничего не увидел, и постепенно мир ожил, но в то мгновенье я был уверен, что на меня кто-то смотрел. И смотрел недружелюбно. Хотя лихорадка по-прежнему не прошла, и меня стошнило выпитой водой, мысль о том, чтобы оставаться здесь, казалась невыносимой. Я добрел до своего мешка и первым делом подготовил лук и стрелу. Не спуская глаз с леса на противоположном берегу, я сложил вещи и медленно направился в заросли вереска. Голова трещала, и все суставы в теле скрипели. Каждый шаг давался с трудом и причинял огромную боль. Несмотря на это, чувство, которое я испытал в то мгновенье у воды, было таким пронзительным, что мне хотелось уйти как можно быстрее.

Возможно, там ничего не было. Возможно, всему виной воспоминания об огромном таинственном звере, который подобрался к музею ночью. А может, на меня действительно кто-то смотрел — как на добычу, как я смотрю на кроликов и оленей. Или овец.

Больной, дрожащий и спотыкающийся я шел весь день, с луком и стрелой наготове. Когда с наступлением сумерек я наконец остановился, моя рука застыла положении для выстрела, и мне пришлось долго разминать ее, чтобы она снова ожила.

Я остановился в доме. Мне хотелось