остальную ночь. Этими слезами, больными, нежными, он прощался со всякою надеждою когда – либо обратить отцовское сердце к себе. Он не проклинал, – в детской душе не было места осуждению. Ему безотчетно было жаль себя, и после того он уже весь прирос к матери.

Казалось, она одна была у него на свете. И теперь Бог знает, чего бы он не сделал для ее спокойствия. То, что он бросил сцену и вернулся – было ничто. Она могла пожелать от него гораздо большего, и он бы не поколебался исполнить это. Долгие годы потом, слушая как говорят о его отце, он чувствовал холод в душе, хотя и гордился. Всякий раз, даже встречая его имя в газетном отчете, он опять переживал ту минуту в большой, залитой лунным светом спальне. Сердце у него начинало биться, как испуганная птица в тесной клетке, а от босых ног к груди подымалось что – то, заставлявшее дрожать его худенькое, плохо тогда развивавшееся тельце. И он видел перед собой на большой белой подушке резкие и мрачные черты оригинальной головы Карло Брешиани с сомкнутыми веками. Казалось, достаточно было этим векам подняться и из – под них сверкнуть грозному и остуживающему взгляду, чтобы последняя искра жизни замерла в душе мальчика. Это ощущение так и осталось преобладающим на всю его молодость. Он никак не мог разделаться с ним и подавить его другими.

XVIII

Какие на него права у этого человека?

Он вырос вне его ласки и заботы. И теперь отец, не зная, что его сын представляет собою, отрывает его от любимого дела. Так представилось что – то, может быть, осведомился о нем в дурную минуту, и Этторе должен бросить всё и ехать назад. Бросить всё после такого начала, когда ему, наконец, попала в руки роль, на которой он мог бы сделать себе имя! О, разумеется, не будь матери – он бы швырнул письмо знаменитого артиста в сторону и забыл о том, что гениальный старик связан с ним какими бы то ни было узами. Ведь не мечтает же Этторе быть наследником его богатства и имени. Богатство он сделает себе, если оно ему понадобится, а рядиться в чужую славу ему ни разу и в голову не приходило. Это он считает низостью. Напротив, именем отца он и не назовется на сцене. Зачем ему продолжать династию Брешиани, как выразился кто – то, когда он может создать свою. Да ведь для гения нет наследственности в этом отношении. И чем ближе домой, тем его негодование всё подымалось и подымалось, одурманивая его чадом, в котором он уже терял способность обсудить, что он будет делать завтра. Скверный извозчик из Комо еле – еле довез его до виллы. В кабинете у отца был еще огонь, но в этом настроении Этторе не хотел встречаться с стариком. На лестнице чьи – то руки горячо обняли его. Он узнал мать…

– Как я тебе благодарна, что ты приехал. Теперь у нас опять будет мир.

– А разве…

– «Он», – зашептала она, кивая на верх, – и рвет, и мечет. Только тогда и успокоился, когда я сказала, что ты разорвал контракт и возвращаешься… Хочешь есть? Там у тебя в комнате я поставила поднос.

– Напрасно, мама. Я не голоден.

– Ты очень мучился, мой бедный?

– Да! – просто ответил он. – Мне было трудно… Но я не знаю, чего бы я для тебя не сделал.

Опять худенькие руки трепетно обвились вокруг его шеи.

Старик слышал, что сын приехал, но не подал и виду, что знает об этом.

Утром он в свое время сошел к завтраку.

Этторе побледнел, увидев его, и встал.

– Здравствуй! – коротко встретил его отец, сел к столу, нервно сунул салфетку за воротник. – Садись… Ты знаешь, я терпеть не могу… показной и лицемерной почтительности.

– Этторе, вот стул рядом со мною! – вспыхнула его сестра.

Тот сел.

Завтракали молча. Карло замечал, что по лицу дочери проступают красные пятна. Видимое дело, и она негодовала. «Одна шайка! – думал он. – Еще бы, я ведь им должен казаться тираном. Ему помешал сделаться жалким закулисным бродягой по две лиры за выход, а ей – практиковаться впоследствии в дешевом сожалении об участи брата». Он постарался скорее окончить и, не ожидая сыра и фруктов, приказал:

– Кофе пришлите мне наверх! – и вышел.

Несколько секунд после него царствовало молчание.

– Нет, это невыносимо! – вспыхнула первая Эмилия.

Мать тихо взяла ее за руку.

– Мама, не мешай! Ты мученица, но не можешь требовать, чтобы мы не кричали, когда нам больно. Ведь ты посмотри на Этторе – точно отец с ним вчера только простился! Никакого внимания к нему. Знает, что тот бросил для него начатую карьеру, по первому требованию явился сюда, и ни слова. Ведь если он так велик, а мы слишком для него ничтожны, так выгони нас. Авось, мы не пропадем. Что это за пренебрежение ко всем! Будто, кроме него, никого в комнате не было. Ну, хоть руку подал бы. Ведь не такая уж это великая милость… Ты подумай, мама, разве он не видел, в каком состоянии брат. Белее стены! И всё время сидел спокойно.

– Мы его судить не можем.

– Еще бы! Фетиш… Табу. Только не для нас, мама. Я тебе говорю прямо: уйду горничной куда – нибудь, не надо мне ни его денег, ни его участия.

– Эмми!

– Да, мама. Сегодня же скажу ему об этом.

– Ты забываешь, – остановил ее брат, – что мы для нее должны терпеть. Мама и без того за нас так долго и глубоко страдала.

Эмилия, задыхаясь, выскочила из – за стола.

– Терпеть, терпеть! Да когда же этому конец? Когда? Подумай сам. Ведь вот моя подруга по школе, дочь сапожника Каталини в Комо. Я была у нее, они живут в двух комнатах, а сколько у них солнца и смеху. Отец вернется с работы, измазанный, – они всё ему выкладывают, что у них на душе. И он тоже. Вешаются ему на шею. Сообща отмывают его. Сядут за стол вместе, у них праздник начинается. Да какой! А у нас? Ей Богу, я бы хотела, чтобы мама была женой такого же Каталини, а мы его детьми. Ведь счастье достается не этими тряпками, не позолотою, не фарфором с инициалами К.Б. Я бы предпочла с Каталини есть поленту на оливковом масле и жареные каштаны, вместо этих перепелов и морской рыбы. А я думаю, что мы и терпим