Шрифт:
Закладка:
— Послушай, — мучительно начал Гранин, — то, что было утром…
— Тю, — перебил его Шишкин, — думаешь, я первый раз вижу человека, от которого лошади бесятся? Эка невидаль! Да у нас на заставах был солдат, который весь шерстью покрылся и жрал только сырое мясо. Зубы были — во! В полнолуние выл, как шакал…
— И что с ним случилось после?
— Знамо что, помер, сердешный!
Лицо Гранина разочарованно вытянулось, и Шишкин засмеялся, похлопав его по плечу:
— Снарядом голову оторвет — кто угодно помрет!
На кухне Анна, новая повариха, так стремительно кромсала лук, что у Гранина даже слезы выступили. Марфа Марьяновна бросила натирать вилки и захлопотала: налила из чугунка в печи тарелку густых горячих щей, подала краюху хлеба, придвинула большую кружку сбитня и села напротив, подперев руку щекой.
— Ловко ты со святой водой, — пробормотал Гранин, не решаясь взяться за ложку. От голода сводило желудок, но позор его был так велик, что беззаботно уплетать щи казалось немыслимым.
— Ты ешь, ешь, — строго сказала кормилица, — с пустого брюха мало толку.
В кухню влетела Груня, красная и взволнованная.
— Марфушка Марьяновна, спасайте! — воскликнула она. — Опять наша Саша с Беллой этой схлестнулись. Барышня велит готовить комнату для какой-то портнихи, а эта селедка так уперлась, что ух! Без разрешения Александра Васильевича, говорит, нельзя тащить в дом кого попало.
— Готовь комнату, Груня, — вмешался Гранин, — Сашу Александровну здесь нипочем не перешибить.
— А с Беллой как совладать? — растерялась горничная. — Она злопамятная, что старый баран!
Со вздохом Марфа Марьяновна поднялась, колыхнулась необъятная грудь, пахнуло парным молоком, и вскоре на кухне остались только Гранин да повариха.
Со стороны передних покоев доносились громкие женские голоса.
Анна вдруг бросила тесак, оставила лук и села на место кормилицы.
— Вот что, барин, — проговорила она быстро, — лучшее место, чтобы встретиться со своим проклятием лицом к лицу, — это баня. Там нечистая сила чувствует себя вольготно, а ты сними с себя все образа, иди без креста.
— Что? — растерялся Гранин, пораженный ее уверенностью, — откуда ты?..
— Я прокляла свое дитя, — резко ответила Анна, — в родах. Нет ничего страшнее материнского проклятия, так что молчи и слушай. Святой воды тоже с собой не бери, не зли чертей. Ступай в исподнем, беззащитным, только так на твой зов откликнутся. Черти — создания любопытные и проказливые, они всегда ищут забавы.
— Мой черт — цыганский. Мену любит.
— Торгуйся отчаянно, не на жизнь, а на смерть! Но предлагай, барин, с умом — только то, что лишнее, что мешает. Отдай важное, но ненужное.
— Важное, но ненужное, — повторил Гранин ошарашенно. — Аннушка, что стало с твоим ребенком?
Она оскалилась хищно, воинственно:
— Что с ней станет! Просватали в прошлом году, на сносях теперича. Нешто я отдала бы свое дите бесам проклятым? Помутнение какое-то нашло тогда, барин, я как поняла, что сотворила, меня такой лютой злобой захлестнуло! И ты не бойся ничего, страх, он пахнет, его почуют.
— Что же ты отдала? Как договорилась?
Но Анна так же резко поднялась, молча вернулась к готовке.
Сказала все, что хотела, стало быть.
А у Гранина проснулся волчий аппетит, он ел жадно, вдруг перестав тревожиться и сомневаться. Тепло и сытость разливались по телу, глаза начали слипаться, и он осоловело моргал, пытаясь побороть сонливость.
В кухню снова заглянула Груня.
— Михаил Алексеевич, теперь вас зовут, — выпалила она, падая на стул.
Он неохотно встал. Разнимать Изабеллу Наумовну с ее норовистой воспитанницей — все равно что разнимать двух волчиц.
К его счастью, в передней была только Саша Александровна, разгоряченная, покрытая красными пятнами, нетерпеливо выщипывающая пух из телогрейки.
— Побежала писать отцу, — нажаловалась она, — как же он поступит, найдя здесь Ани Дюбуа? Узнает ли девочку, которая носила любовные записки? Поймет, как много я знаю про маму? Боже, у меня голова кругом!
— Все к лучшему, — успокоил ее Гранин, — Саша Александровна, вам давно следует поговорить с Александром Васильевичем. К чему все эти хороводы вокруг до около?
— Вы просто не знаете, какой он вспыльчивый, — вспыхнула она сердито и выдрала из несчастной телогрейки целый пучок. — Что теперь будет!
— Чего вы так боитесь?
— Сама не знаю… Вдруг он потеряет голову и уедет за заставы, например. Или начнет кутить. Или вообще женится со злости! Однажды, когда я была совсем еще маленькой, он так вспылил на очередной мой вопрос о маме, что целый месяц со мной не разговаривал. В другой раз едва меня не отшлепал, но Марфа Марьяновна встала меж нами как скала. Потом он поклялся никогда и пальцем меня не трогать, но ведь нужно время, чтобы успокоиться. Как же я сразу не подумала, какой бедой может стать появление здесь мадемуазель Вебер! И ведь главное, я понятия не имею, что ответить на вопросы Изабеллы Наумовны! Что за модистка? Для чего я ее пригласила? Никаких объяснений, которые я могла бы предоставить.
— Вам и не нужно объясняться, — заметил Гранин, — вы вольны делать в этой усадьбе все, что вам вздумается.
— И завтра же здесь будет отец! А я даже не придумала, что ему сказать!
— В этом все дело? Ну так не беспокойтесь, письмо Изабеллы Наумовны потеряется.
Саша Александровна просияла.
— Как славно, — воскликнула она и сорвалась с места. — Груня! Груня! Готова ли комната? Михаил Алексеевич, вы распорядились насчет экипажа для мадемуазель Вебер? И хватит уже прятаться в своем флигеле — извольте являться на ужин, как приличный человек. Вы же не медведь, чтобы всю зиму торчать в своей берлоге.
— Как скажете, Саша Александровна.
— Что еще за вынужденная покорность? — вспылила она самым неожиданным образом. — Вам неприятно мое общество?
Такая трактовка смутила Гранина.
— Простите, — смешался он, — сейчас я плохая компания. Уж больно мрачен.
— Ваша правда, — согласилась она, мигом присмирев, — однако это не повод чураться людей. Послушайте меня, Михаил Алексеевич, —
