— Не спали! — выпалила Ким и отвернулась.

— Половой путь передачи, Антонина Дмитриевна, при брюшном тифе исключен, — влез я в эту бесполезную перепалку. — За помощь спасибо, но хватит уже всех достава…

Организм мой дал сбой и включил экстренное головокружение, слабость и мощную тошноту. Я попытался удержать в себе содержимое желудка, и Тоня прихватила меня за талию, совсем не нежно, и потащила в более подходящее место.

— Пойдем уже, горе ты луковое… Понабирают детей, бляха-муха… Ноги расставь! И этому учить приходится!

* * *

Интересно всё-таки, почему же грозный и неприступный Кубарев так боится Тоню? Она здесь без году неделя, раньше его не знала, а уже крепко держит капитана за очень нежное место. За два часа он организовал эвакуацию безвестного летёхи в кабульский госпиталь, да еще при этом просил задержать с вылетом вертолет?

Пока ждали, мне успели ввести в мышцу левомицетин. Пять миллилитров три раза в день с курсовой дозой десять дней. Сто пятьдесят в сумме. Да у меня в конце не задница будет, а аквариум! Дополнительно воткнули в вену капельницу. Давай, доктор, лечись, для своих не жалко самых садистских методов.

Хорошо всё-таки, что в современной медицине всё стремится к дифференциации, и бактериологи не могут участвовать в лечебном процессе. А то гражданка Дегтярева залечила бы меня до самого конца.

А легче мне ни фига не становилось. Голова звенела уже как от недельной пьянки. Я хоть такую никогда не переживал, но какие муки народ после такого чувствует — видел неоднократно. Трясло меня от озноба не по-детски, потому что тридцать восемь градусов, да еще и с хвостиком из шести десятых — не самая комфортная температура.

Я с завидным для себя спокойствием отмечал признаки нарастающей интоксикации. Ким, изображающая Флоренс Найтингейл, готова была произвести любые медицинские манипуляции. Один раз только она удивилась, когда я спросил, сидит ли под столом змея. Что-то там такое вроде шевелиться начало. Или у меня глюки от интоксикации?

И ноги. Если бы можно было отключить их, я бы согласился. Суставы будто кто-то выкручивал, мышцы отрывали от костей. Как же хреново, мама. Выживу, стану блюзменом, напишу блюз брюшного тифа. Первая строчка уже есть.

* * *

Вертолет я помнил смутно. Что-то дрожало и гремело. Так я весь такой был, без постороннего участия. Даже не заметил, кто меня сопровождал, так я сосредоточился на бедствиях своего несчастного организма. Хотелось провалиться в спасительный сон, чтобы спать долго, до самого выздоровления. Но всё мешало, не давало уснуть, и я только вроде проваливался в какое-то забытьё, но лишь для того, чтобы тут же вынырнуть назад и ощутить на своих губах фляжку с разведенным гранатовым соком. Временами напиток был вкусным и даже на какое-то время спасал от надоевшей жажды, но в следующий раз он становился противным своей кислотой и терпкостью, и я отталкивал проклятую посудину, обливаясь липким соком, который, впрочем, кто-то вытирал. Не каждый раз, правда.

Потом меня выгрузили, запихнули куда-то на носилках, и повезли. И ни одна сволочь не умудрилась за все время бесконечного наземного путешествия напоить! Я не выдержал и попросил пить. Сволочи, когда в кино кто-то говорит хриплым голосом «Пить», с трудом разлепляя засохшие губы, то тут же кто-то к нему мчится и зачем-то смачивает полость рта жидкостью. Мне же никто не ответил даже. Добавлю в свой блюз строчку о бездушных перевозчиках. Это будет самая грустная песня на земле. Дайте только выбраться отсюда.

Потом, наверное, было приемное отделение. Я уже совсем хреново соображал. Какая-то женщина ворчала стандартную мантру всех приемников на планете «Что ж вы всё возите, мест нет совсем», меня совершенно невежливо швыряли с носилок на каталку, кто-то ругался про документы… Но для меня всё это было даже не как сон, а больше походило на телепередачу, которую не смотришь — так, мелькает что-то фоном, а ты своим занят.

* * *

Проснулся я от того, что какая-то животная тварь бесцеремонно открыла мне рот, запихнула под мышку холодную стекляшку термометра и наложила на плечо манжету тонометра. Я попытался посопротивляться такому вмешательству в личное пространство, но желания, как всегда, оказались гораздо больше возможностей.

— Тише ты, — незлобливо сказал женский голос. — Ну вот, градусник чуть не раздавил. Ртуть сам будешь собирать? Ты давай спокойнее, обход скоро.

И я снова забылся. Очнулся от доклада о телеметрии. Прислушался. Это мое, что ли? Хреново твое дело, Андрюша. Давление сто на пятьдесят, температура тридцать девять почти, пульс сотка. Как это называется, когда он реже, чем надо? Такое умное слово, я же знал его! Дайте подумать…

— Относительная брадикардия еще не очень выражена, — подсказал нужный термин какой-то мужик. Ангел? Нет, человек, только люди могут так больно щупать живот. — Печень плюс семь, селезенка… плюс пять. Стул когда был?

Я открыл глаза. Ну люди в белых халатах. А чего ожидать? В сияющих одеждах с крыльями за спинами?

— Не помню… — тормознул я. — Вчера… или позавчера…

— Клизму, — коротко бросил щупавший живот. — Анализы взяли?

— Сейчас будут забирать, — женский голос сзади.

И тут я понял, что клизма мне не понадобится.

— Извините, мне в туалет… — сказал я и попытался встать. Ага, как бы не так. Рухнул сразу.

— Кто там, помогите… — сказал мужик. — Сейчас, на горшок.

Ох уж эти инфекционисты! Все им интересно, что другим не очень. Спецы по соплям и говну. Обход двинулся дальше, а я с помощью санитара примостился на простой эмалированный горшок и освободил организм от накопившихся отходов. Многовато, как по мне. Чуть не по края. Под конец из меня чуть не лилось, и запашок… Аж глаза заслезились. Зато живот вроде отпустило. Да и в целом легче стало.

* * *

Первая неделя промелькнула, густо сдобренная капельницами, инъекциями, таблетками, и анализами. А я всё валялся, и всё мне было по барабану — кто, что. Палата не очень большая, на восемь человек. Вот только знакомиться с постояльцами я начал только когда вставать начал. Вернее, когда голова на место встала. До этого как-то не до того было. А то у меня день с ночью перепутался, вопросы с третьего раза понимал. Точно не до общения.

— О, очнулся, — сказал один из сидевших у небольшого столика, широкоплечий мужик лет сорока. — А мы уж, извини, думали, что