примечательным: хотя неприятность была сравнительно легкой, писатель все же пострадал из-за своего политически оппозиционного настроя. При необходимости Советы могли бы воспользоваться ситуацией и выставить его жертвой антикоммунизма.

Содержал ли доклад Томаса Манна, озаглавленный «Мое время», какие-либо политически небезопасные суждения, или Лютер Ивэне и Агнес Майер просто хотели уберечь писателя от излишнего стресса? И приносил ли этот доклад какие-либо весомые очки советской пропаганде?

Теме коммунизма и Советского Союза в нем уделено значительное место. Манфред Флюгге указывает на то, что Генрих Манн с середины 1930-х годов начал встраивать в свои тексты пропагандные фразы Советов[313]. Характерно, что в докладе «Мое время» Томас Манн, с одной стороны, тоже широко пользуется фразами советской пропаганды, с другой же – то ли из осторожности, то ли из верности своему собственному, вымышленному социализму – стремится не проявить себя сторонником советской системы. Эта двойственность – впрочем, совсем не новая в эссе Томаса Манна – особенно заметна в отрывке, в котором он пытается истолковать развитие СССР в «историософском» ключе.

Я бы хотел, – пишет он, – чтобы не было никаких сомнений в моем глубоком пиетете перед относящимся к моему времени историческим событием Русской революции. Она покончила с анахроничными порядками, которые давно уже стали невозможными в ее стране, интеллектуально подняла на девяносто процентов неграмотный народ, бесконечно более гуманно преобразовала уровень жизни его масс[314].

Как и в соответствующих материалах советской пропаганды, в этом пассаже все социально-политическое и экономическое развитие России до 1917 года сводится к негативным штампам. Эта метода служила Советам для обоснования их роли народных спасителей и благодетелей. Единственное конкретное указание, которое приводит Томас Манн, – «на девяносто процентов неграмотный народ», искажает фактическую картину и в очередной раз заставляет вспомнить советские источники. Факты были иными. Всеобщая перепись населения 1897 года установила, что 79 % населения России неграмотны. После этого бюджет министерства народного просвещения в 1906 году был увеличен на 33 %, а в 1911 году на 120 % по сравнению с 1901 годом. Была создана и воплощена в жизнь широкая программа реформ в области образования, которая уже вскоре дала результаты[315]. Сухие цифры дореволюционной статистики были недоступны Томасу Манну, но данные, приводимые американским послом Дэвисом, он в свое время имел перед глазами. Книгу посла он хвалил и рекомендовал брату Генриху в 1941 году. Дэвис, которого нельзя заподозрить в симпатиях к Российской империи, писал: «В 1913 году еще шестьдесят семь процентов населения России были неграмотными»[316]. Безотносительно к тому, не заметил ли Томас Манн это число, читая мемуары посла, или же в 1950 году уже не помнил о нем, «девяносто процентов», конечно, вписывались в его схему гораздо более гладко.

Этот пример важен как в общем контексте, так и для оценки взглядов Томаса Манна. Обширная официальная статистика показывает, что в дореволюционной России стратегические задачи решались путем долгосрочных реформ. Советская же власть добивалась своих достижений террором и насилием. Поэтому тезис Томаса Манна, будто революция бесконечно более гуманно преобразовала уровень жизни народа, звучит в лучшем случае наивно. Его похвалы советской системе неизменно опирались на картины и штампы, распространяемые советской пропагандой.

Цитированный пассаж отдавал дань коммунистическому ви́дению революции. Затем Томас Манн попытался «историософски» истолковать ее теневую сторону. Для этого он в очередной раз воспользовался своим резюме романа «Глазами Запада». Революция, писал он, несет «специфическую печать русских судьбы и характера»; она и автократия нашли друг друга. Из переворота возникла не свободная Россия, а автократическая революция[317].

Штамп «невыносимого старого режима» с его «свинцовыми мерзостями», популярный и на Западе, поддерживался и продвигался советской пропагандой. Однако другой штамп, которым Томас Манн воспользовался в цитированном отрывке, совсем не подходил под ее шаблоны. Советская власть неизменно считала себя оплотом свободы и прогресса и, разумеется, не желала, чтобы ее ставили на одну доску со старым режимом, на который она сваливала все народные беды и несчастья. Полгода назад в ответе Паулю Ольбергу Томас Манн уже упоминал, что советская пресса очень обиделась на его заявление об автократической революции[318]. Мотивом на тему Джозефа Конрада он осторожно дистанцировался от советской действительности, не ставя под вопрос свой пиетет перед революционным переворотом 1917 года.

В этой связи следует коснуться метода Томаса Манна как публициста. Многочисленные факты доказывают, что дореволюционная Россия, вопреки его утверждениям, не была полицейским, террористическим государством. Или, во всяком случае, она была им не более, чем современная ей кайзеровская Германия, которой страстно присягал молодой Томас Манн, и третья Французская республика, которой горячо восхищался его брат Генрих. Томас Манн редко располагал нейтральным фактическим материалом, но уровень источников, которыми он пользовался для публицистических работ, и без того беспокоил его весьма мало. Ему было важно, чтобы источники подтверждали направление его мыслей и читатели могли без труда за ними следовать.

Характерно, что в этом докладе он, как и всегда, рассматривал Россию и СССР абсолютно недифференцированно и, соответственно, автоматически связывал с Советским Союзом «русскую мысль» и «русскую душу», у которых он, по его словам, так многому научился[319].

В докладе «Мое время» он призывал к миру и взаимопониманию между США и СССР. С учетом политической атмосферы в Америке он кратко заверил аудиторию, что коммунизм ему чужд, а затем – верный своим идеалистическим мечтам – заявил о необходимости разработки плана

широкого финансирования мира, консолидации всех экономических сил народов на службу общему управлению Землей и защите ее богатств. <…> Именно гуманистический коммунизм победил бы коммунизм негуманный; и только если бы Россия пренебрегла таким всемирным планом, подготовкой к защищающему закон и мир мировому правительству и самоизолировалась в национальном эгоизме, то тогда и только тогда имелось бы доказательство <…>, что Россия не хочет мира[320].

27 марта 1950 года Томас Манн написал Агнес Майер, что в конце его доклада содержится «решительный и веский отказ от коммунизма»[321]. Вероятно, он имел в виду цитированный призыв к некоему гуманистическому «коммунизму» несоветского образца. Для вашингтонских ястребов с их конкретным политическим мышлением эта конструкция оказалась бы, пожалуй, слишком запутанной. Деятели склада Маккарти, определенно, не усмотрели бы в ней решительный отказ от коммунизма. Скорее, напротив: в связке с манновскими мирными инициативами она выглядела бы очень подозрительно в глазах специалистов по вражеским проискам. Поэтому предупреждение со стороны Агнес Майер, которая, в отличие от Томаса Манна, была личностью рационально мыслящей и опытной в политике, можно считать вполне обоснованным.

Советы, со своей стороны, могли с