превосходят других живых существ, только потому что имеют религию, искусство, идеологию и крохи милосердия? Утверждение, будто человек есть царь всего сущего, не более чем проявление ничтожного эго. Людям следует быть скромнее.

Религия. Скорее уж какое-то тёмное бесстыдство.

Будда не бог, а совершенный человек; любой, пробудившись, может стать буддой. Сколько молодых людей на земле загубили свои жизни из-за этой, подобной опиуму, дхарани?[52] Уж лучше бы буддизм признавал существование Бога и потому хотя бы отчасти возлагал дело спасения на благоволение Всевышнего и Его промысел – было бы не так мучительно.

Я вонжу острый нож досады, который скрипя зубами точу по ночам, в самое брюхо жизни, маячащее в сизом мареве, и буду пристально наблюдать, какая кровь хлещет из тела этого чудовища: красная, белая или же сводящая меня с ума пепельно-серая кровь.

Ночь глубока, и эта глубокая ночь торопит с решением. Я не стану спрашивать, где та дорога, по которой должен идти тот, кого постигло разочарование и в жизни, и в религии. У меня нет в запасе лишних лет, чтобы повторять одну и ту же глупость, сомневаясь в очевидном. О-о, жизнь похожа на грибковую инфекцию. На вредоносный грибок: чешешь, чешешь, расчёсываешь до крови – и всё равно зудит.

Как мне быть? Ночь напролёт я отфильтровываю омрачения. Но что делать с пустотой, которая остаётся в осадке? Если там, где начинается пустота, возникает религия, что тогда там, где религия кончается? Будь эта ночь поездом на тот свет – большего я бы и не желал.

Будда – это Будда, а живые существа – лишь живые существа. Не надо обманываться словами, что якобы собака обладает природой будды.

В конце концов Шакьямуни не создавал буддизма. Это дело рук человеческих, бесполезное и только порочащее Будду.

В монастыре живёт кошка, она ужасно одинока. Похоже, кошки тоже знают, что такое одиночество. Впрочем, она счастлива. Поймает мышь – и довольна. Последнее время она ловит и птиц. Забирается в заросли, где резвятся птахи, и стоит одной присесть на ветку, молниеносно хватает её передними лапами. Когда я иду в деревню подкрепиться «зельем будды», она бежит за мной по пятам, как собака. Однако у старого гинкго возле Врат Освобождения останавливается. И дальше, хоть тащи, ни шагу. Однажды я привязал ей на шею верёвку и потянул за собой. Она тут же упала как подкошенная, уставилась остекленным взглядом в небо. Вот глупая! Разве ей надо беспокоиться о пище и крове или о деньгах на дорогу? Бегай где вздумается, проголодаешься – поймай мышь, устанешь – вздремни где-нибудь под деревом и беги себе дальше. Кошка может бежать куда угодно: пересечь 38-ю параллель, преодолеть Сибирскую равнину и Европу, может добежать хоть до самой Африки – для этого ей не нужны документы. Почему я не родился кошкой? А ещё лучше птицей, парящей в небе.

Удивительно: когда скитаешься, всё сносишь, а стоит осесть – одолевают недуги. Хроническая мигрень для меня дело привычное, я уже не обращаю на неё внимания; но откуда этот жар, от которого губы трескаются, как поле в засуху, и этот холодный пот, насквозь пропитывающий только что надетое бельё?.. Всё же переживать не стоит. Со временем пройдёт само. Болезни большей частью длятся месяц или около того. А ведь сегодня месяц, как я пришёл сюда. Поразительно – все вышеописанные симптомы приутихли… Хотя чему удивляться – так и должно быть. Однако проблема началась именно теперь. Это и не отчаяние, и не одиночество, а – как бы сказать? Может, пустота… Хотя нет… О Владыка Всевидящий! Что-то сдавливает голову… И без того хилое тело превратилось в выжженную пустыню. Впрочем, плоть пускай себе усыхает. Страшно лишь истощение ума. Когда в голове ни единой мысли, не хочется думать, и самое ужасное – даже выпить не тянет… Просто бесполезная тоска. Неужели опять эта мерзкая апатия? И вот я снова ухожу. Стоит ли стиснуть зубы и дать себе ещё один шанс? Однако я знаю, что из лопнувших губ только прольётся кровь. Что клятва подобна запрету курить. Что я – обычное земное существо. Презренный, никчемный человечишка. О Владыка Всевидящий! Унынье меня одолело. От унынья душа заболела. Словом, этой ясной весенней ночью я снова завёл свою тошнотворную шарманку. Омерзительно. Так и живу. Хотя бы пишу девчонкам письма. Для меня надежда коснуться даже руки кого-то из них не больше одного процента. Этой долгой весенней ночью, растянувшись на полу, я пишу им письма с убогой мечтой растрогать их, чтобы этот один процент надежды воплотился в жизнь. Я сам себе нестерпимо противен. О-о, может, наплевать на всё и самому себя утешить?.. «Который день метёт горячий суховей. И вот – огромная рука легла на пояс. Как только в чудные ущелья кожи пальцев проникнет запах пота – пли! огонь! На животе тяжёлый корпус пистолета, у сжатых губ его тупое дуло. И я, закрыв глаза, готов стрелять. Но что летит наружу вместо пули?» Гений одиночества бодхисаттва Ли Сан[53] оставил этот шедевр, «Дуло», как завещание, чтобы подстёгивать своих страдающих от одиночества потомков. Однако довольно! Я же травоядное животное. Это самоубийство. А ведь что говорят? Мол, кто постоянно твердит о самоубийстве, точно бубнит молитву, не горит желанием умирать. Но это не так. Просто он не желает умирать таким образом. В любом случае, я не стану себя ублажать. Не возьмусь за этот скорбный труд. Уж лучше отрубить член. Ну да ладно. А за окном поливает. Струи сочные, будто мочится аппетитная толстушка. В такие дождливые ночи мне неспокойно. Из-за кукушек. Где они спят? Есть ли и у них омрачения? Наверное, есть. Закон рождения и смерти неизбежен и для птиц. В целом, всё живое образует своего рода сообщества, а значит, в них есть порядок, мораль, а также случаются революции. Одни, довольствуясь существующим порядком вещей, проживают спокойную жизнь; другие стремятся его преодолеть, ведут борьбу – и терпят поражение; а есть горстка гениев, которые преодолевают и обретают спасение. Что-то я заговорился. Вечно со мной такое. Несу бессвязную чушь, горожу околесицу… Я враг логики. Ненавижу что-то выяснять, доказывать, делать выводы. Струи дождя стали тоньше. Снова закуковала кукушка. Всё достало. Неужели нет ничего, что пробрало бы до мозга костей? В зеркало смотреть приелось. День и ночь видеть эту поганую рожу, которой наделила меня судьба. Тварь, рождённая, чтобы предаваться унынию и отчаянию. Написать, что ли, ещё писем? Написать, что люблю, девчонкам, чьих рук я ни разу не касался, не говоря уже о губах? Им, наверно, это тоже осточертело. Вечно одни