– Вы видели, чтоб монахи пили?

Девчонка прищурившись посмотрела на Чисана.

– А что, монахи не люди?

Чисан усмехнулся.

– Какие уж там люди! Живые духи. Духи гор. Хе-хе-хе.

Она ещё больше прищурилась, в уголках глаз собрались морщинки.

– Скажете тоже! Мне когда-то довелось погулять с одним монахом. Только судьба подкачала, стала вот прислугой в кабаке. Но и сейчас, как вспомню те времена – сердце разрывается.

На мгновение её лицо помрачнело. Чисан сложил ладони и поклонился.

– Хе-хе, так мы лицезрим бодхисаттву! О, Владыка Всевидящий!

– Хотите, расскажу?

Официантка засмеялась, прикрывая рот ладонью, совсем как застенчивая девочка.

– Про любовные дела давай позже, в постели.

– Не смешите! Это у вас на уме – не у меня.

– Ума как такового вообще не существует. Так что у меня ли, у тебя – разбираться не стоит.

– Посетителей нет, скучно, хоть в гроб ложись. Хозяйка уехала к родителям, я уже третий день одна.

– Значит, если хорошенько попросить, ты и услужить готова?

– Отказать не смогу. Свадебное платье и замужество мне, как другим, не светит…

– Почему нет?

– Да без толку всё это. Место ложки – на столе.

Она произнесла это с выражением бывалой хостесс[46], многое повидавшей на своём веку. Чисан тихонько посмеивался.

– Славно, славно. Для красавицы стол с выпивкой – сам Будда, а для монаха Будда – бутылка вина. О, Владыка Всевидящий!

– А вы откуда?

– Ежели б я знал, разве сидел бы здесь? Но шутки шутками, а вот перекусить бы чего.

– Кроме рамёна,[47] ничего нет.

– Ну давай хоть рамён, порции три-четыре. Но сперва макколли[48] принеси.

Девчонка, погрозив Чисану кулаком, откровенно расхохоталась.

– Хо-хо-хо! Так я и знала. Как только увидала вас, сразу поняла, что никакой вы не монах. Хо-хо-хо!

Звонко шлёпнув её по круглым ягодицам, Чисан с великодушным смехом откинулся назад.

– Ха-ха! Ясновидящая! Угадала! Я пропащий. Гадкий падший монах. Полюби меня, пропащего! Ха-ха-ха.

Глупо, но у меня заколотилось сердце, я покраснел и уставился под ноги. Чисан сам себе наливал, перебрасываясь недвусмысленными взглядами с официанткой, сидевшей на корточках у печки и варившей рамён; он вёл себя непринуждённо, как бывалый гуляка. Чувствуя себя наголову разбитым, я щёлкал костяшками пальцев.

Выпивающий и флиртующий с женщиной монах – несомненно, он был отступником. При этом, как ни странно, мне казалось, что, тогда как я сам, живя в узком мирке Малой колесницы и стоя перед рекой заповедей со связанными ногами, всё больше делался лицемером, – Чисан был вольной птицей, способной беспрепятственно перемахнуть через эту реку, обитателем бесконечно свободного мира Великой колесницы. Мне думалось, что Чисан гораздо человечнее меня, раба закона, который то и дело попадается на крючок внезапно вспыхивающих желаний, – что он и есть настоящий монах.

Как-то раз он сказал: «Если не познал вина и женщин, то не можешь утверждать, будто знаешь мир Будды. Именно вино и женщины и есть обнажённый мир живых существ, а также причина мира Будды. Закон лишь средство, а не цель. Когда голоден, ты ешь. То же и с желанием: когда оно возникает, обнимаешь женщину. Это естественно. Просветление просветлением, но это ещё не значит, что, пробудившись, ты покинул землю и почиваешь на небесах. Не будешь есть – не выживешь. Мы ведь просто люди. Всего лишь стараемся быть людьми».

Я принялся его корить: «Не надо отшучиваться малодушными софизмами, оправдывая свои порочные дела. То, как вы себя ведёте, – явное отступничество и падение. Ведь что говорил Будда: лучше вложить уд в змеиную пасть, чем приблизиться к женщине. Когда монах забывает заповеди, его жизнь как монаха кончена». На мои слова Чисан ответил лишь своей обычной кривой ухмылкой.

Неважно. Если вино и женщины для него способ постижения Пути, у меня нет причин его упрекать. Я должен идти своей дорогой. Так и продолжалась наша с ним жизнь в пещере: мы не вмешивались в дела друг друга.

Впрочем, это не значит, что Чисан изо дня в день лишь предавался пьянству и грезил о женщинах. Если временами он и пил запоем по десять-пятнадцать суток и при этом не ел ни крошки, то в какой-то момент, не успевал я и глазом моргнуть, как он уже сидел скрестив ноги, погружённый в медитацию. После на него вдруг снова находило, он лил в чашу для подаяния дешёвую рисовую водку, пил, закусывая кусковой солью, которой мы чистили зубы, и ручьями лил слёзы. Я спрашивал, что с ним, – он отвечал: это из-за пустоты.

– Но разве вы не затем ушли в монастырь, чтобы преодолеть пустоту?

– Верно. Впервые в жизни столкнувшись с пустотой, мы выбрали монашество как путь её преодоления. Занимались духовной практикой. И преодолевали. Однако всё не так просто. Стоит победить её раз, тебя ждёт ещё большая пустота. Снова преодолеваешь. Хо-хо. И снова пустота. Гряда за грядой… О, Владыка Всевидящий!

– И итоге вы сломлены? Отсюда ваша печаль? Поэтому вы плачете?

– Победивший пустоту и почивающий на лаврах победы и есть Будда. Но существует одно «но». Это страх перед огромной неодолимой пустотой, которая настигнет, после того как станешь буддой. О-хох. Должно быть, за такие слова мне прямая дорога в ад… О, Владыка Всевидящий!

Чисан сделал несколько больших глотков. Его кадык резко подпрыгивал. «Кхх…» – выдохнув почти со стоном, он опустил пустую плошку. Потом снова налил. Плошка наполнилась лишь наполовину – макколли больше не осталось. Чисан потряс алюминиевый чайник и вылил последние капли. Он сидел, как нарисованный, приковав взгляд к макколли, словно медитировал на хваду. В такие минуты он напоминал мне моего старого учителя. Через некоторое время по его заострённому осунувшемуся лицу скользнула тень беспро-светной пустоты.

Его лицо, словно густой туман, окутывало нечто неуловимое, навевавшее тоску, чему трудно подобрать название. Не печаль, не меланхолия – что же это было? В общем, пожалуй, верно будет назвать это пустотой…

Официантка поставила перед нами две алюминиевые миски с рамёном. Стоило горячей пище попасть в желудок, холод сразу отступил. Чисан выпил немного бульона и, облизав губы, опустил ложку.

– Почему вы не едите?

– Не хочется. Ты, наверно, голоден. На, ешь. Эй, красотка!..

Чисан заказал ещё выпить. Я беспокоился, как мы будем возвращаться в храм, однако раскрасневшийся Чисан выглядел беззаботным.

– Ты поешь и ступай. Я скоро догоню, – сказал он.

Официантка, сидевшая с ним рядом и подливавшая ему макколли, взглянула на меня:

– Вы бы тоже выпили.

Она достала из кармана свитера сигарету. Чисан чиркнул спичкой и поднёс ей огонь.

– Брось, он настоящий монах. Пьют пропащие вроде меня.

Мне послышалась в его словах насмешка. Я склонился над