которого высокомерно утвердился мыслитель, и своеволие чистой власти, которому следовала в своем существовании молодая королева; во-вторых, если обратиться к некоторым мотивам собственно философской концепции Декарта, в частности к образу «злокозненного гения» из «Метафизических медитаций» (1641), то приходится полагать, что эта фигура, скорее литературного или даже поэтического толка, в определенный момент приняла формы своего рода «femme fatale», завладев всеми помыслами философа и наполнив его жизнь экзистенциальным смятением, в стихии которого и было принято роковое решение отправиться в Швецию.

5.1. Король-дева: «северная Минерва»

Отношениям Декарта с королевой Швеции посвящено несколько добротных научных трудов, среди которых следует упомянуть в первую очередь небольшую монографию выдающегося французского историка философии Ш. Адама «Декарт, его женские дружества» (1937)187, где впервые систематизированы и прокомментированы многочисленные биографические и эпистолярные источники, относящиеся к отношениям философа с прекрасным полом: от раннего воспитания мальчика, оставшегося после смерти матери на попечении кормилицы и бабушки, до фатального ангажемента на роль придворного философа, в которой стареющему мыслителю не суждено было блеснуть так, как он поначалу мог надеяться. Двумя годами позже вышла фундаментальная монография Э. Кассирера «Декарт. Учение. Личность. Влияние», задуманная как гимн интеллектуальному единству европейской культуры, но прозвучавшая в 1939 году как реквием по Европе, предавшей себя стихии мировой войны188. Сложившаяся из ряда опубликованных и неопубликованных статей одного из основоположников методологии истории идей, книга представляла собой также своего рода интеллектуальный оммаж Швеции, где еврейско-немецкий мыслитель обрел гражданство и убежище после эмиграции из нацистской Германии: в четвертом этюде, посвященном проблемам датировки и генезиса одного из самых загадочных текстов Декарта – педагогического диалога «Поиск истины посредством естественного света», а также в пятом этюде, озаглавленном «Декарт и королева Кристина Шведская», отношения умудренного трудами и сединами философа и молодой своевольной правительницы представлены на фоне многоголосой идейной панорамы французского классицизма, своеобразным контрапунктом которой выступает опыт возрождения в литературе героического идеала античного стоицизма. Характерно, что Кассирер как никто до него остро осознал, что само путешествие Декарта в Стокгольм, равно как его связи с Кристиной, представляют собой реальную историко-философскую проблему, вместе с тем образуют настоящий камень преткновения на жизненном пути философа, рискующий поломать все традиционные представления о персоне и доктрине философа, отличавшиеся до фатального выбора образцовым единством:

По всей видимости, в жизни и доктрине Декарта, которые с самого начала развиваются последовательным образом и моделируют друг друга, в последние годы вдруг случается разлом. Если мы должны принимать во внимание этот разлом и допустить его как таковой, тогда, по всей видимости, будет подорвано само представление, которое у нас сложилось в отношении единства его доктрины, равно как единства его морального характера. Пресловутая независимость и самодостаточность, достославная автаркия мышления и воления, которую Декарт повсюду выставляет как фундаментальный принцип своей логики и своей этики и которую он воплотил в самой своей личности, обращается в ничто, когда мы рассматриваем его связи с его венценосной ученицей Кристиной Шведской189.

Не менее патетической предстает заключительная часть многостраничного историко-философского этюда об отношениях Декарта и Кристины, где последняя рисуется, как это ни парадоксально, как своего рода женщина падшая от философии, в силу которой она сначала поставила под вопрос женственность как таковую, затем отреклась от шведской короны, после чего приняла католичество, предав забвению лютеранскую веру боготворимого отца, короля Густава II:

Трагичность судьбы Кристины в том, что ей так и не удалось согласовать воление и делание, познание и жизнь. Ее неудержимо привлекал идеал внутренней свободы, который она восприняла от Стои. Но она не смогла достичь «самоудовлетворенности», требовавшей отказа от внешних благ. С самого начала ее жизнь строилась на блистании и развратной трате внешних богатств, от которых она не могла и не хотела отказаться. Она была натурой слишком проницательной и слишком влюбленной в истину, чтобы от самой себя скрывать этот дуализм, с другой стороны она была натурой слишком энергичной и слишком страстной, чтобы удовлетвориться простым компромиссом […] Она не могла ни отказаться, ни полностью реализовать тот героический идеал, который она сформировала для себя в ранние годы и который укрепился благодаря чтению античных авторов и урокам Декарта. Она винила в том женскую слабость, которую ощущала в себе и от которой не смогла отказаться190.

Очевидно, что в этой финальной патетической зарисовке роль самого Декарта несколько скрадывается, если вообще не сводится на нет: Кристина предстает здесь философской доминой, погубившей себя на скрещении воли к знанию и воли к власти, над собой и другими, в число которых попал на свою голову французский философ. Впрочем, сам Кассирер признавался, что его объяснение не может рассматриваться как вполне удовлетворительное: что-то в поведении и характере женщины-философа от него явно ускользало; впрочем, то же самое можно сказать и в отношении того образа мысли и жизни Декарта, которые представил в своих работах немецкий мыслитель.

Не приходится сомневаться, что, подобно тому как образ Кристины волновал, поражал и раздражал современников и ближайших потомков, порождая агиографические жизнеописания и скандальные памфлеты, сомнительные мемуары и малодостоверные свидетельства, уже в наше время труды, утехи и дни легендарной девы-короля, как она сама предпочитала себя именовать, трудно представить себе без патины биографических и псевдобиографических сочинений, за которой окончательно пропадают останки или следы поразительной истории, связавшей на недолгое время философа и государыню. Наша задача – рассмотреть эти крохи так, как они того заслуживают, то есть преимущественно в перспективе истории идей, а не перифраз человеческих мнений191.

В этом отношении следует подчеркнуть, что только в самое последнее время стали появляться глубокие историко-культурные исследования, в которых образ знаменитой государыни трактуется не только на благообразном фоне идейной панорамы французского классицизма, но и как своеобразное преломление того культурного типа европейского вольнодумства XVI–XVIII веков, который можно обозначить, вслед за одним из самых авторитетных представителей новейшей исторической антропологии Ж.-П. Кавайе, прибегнув к тому ключевому понятию, которое было порождено непосредственно изобретательным, прихотливым и похотливым образом мысли самих действующих лиц этого сложного, потаенного и разнородного движения по освобождению ума, нравов и поведения, называвших себя и себе подобных не иначе как «déniaisés», что на русском языке можно передать посредством неудобоваримого неологизма «обесцеломудренные»192:

Во всех словоупотреблениях слово «обесцеломудренный» («déniaisé»), равно как «исцеленный от глупости» («guéri du sot») или «лишенный легкодоступности» (dégrué), […] подразумевает, с одной стороны, какое-то начальное состояние, с другой – состояние последующее: решительный и бесповоротный опыт, посредством которого ум