люди по всей Европе. Мыслителю, приучившему себя к тихой жизни в Голландии в отдалении от кровавых политических конфликтов и шумных теологических дискуссий, раздиравших тогда Европу, эта слава доставила как лишние треволнения, так и прекрасные мгновения, которыми были чреваты новые интеллектуальные связи, соединившие его с самыми выдающимися умами того времени.

Однако если эпистолярный диалог и интеллектуальное сотрудничество с принцессой Елизаветой действительно можно рассматривать, с одной стороны, как своеобразный образец галантной словесности XVII века, тогда как с другой – как не менее своеобычный свод философской психотерапии или даже психоанализа178, то второе знакомство с венценосной особой оказалось для Декарта поистине фатальным. Речь идет, очевидно, о юной деве-короле Кристине, личным отношениям с которой также предшествовал непродолжительный эпистолярный роман.

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что переписка Декарта с Елизаветой и Кристиной представляет собой своеобразный образец эпистолярного жанра, получившего широкое распространение в век галантной словесности во Франции. Вместе с тем она явилась оригинальным интеллектуальным инструментом, посредством которого философ мог более свободно представлять свои идеи, нежели в философских трактатах, создававшихся под знаком религиозной и схоластической цензуры. Вместе с тем в переписке Декарта с учеными женами эпистолярный жанр приобрел новые, собственно философские функции, отличавшие письма мыслителя от прециозных или галантных форм эпистолярной литературы того времени. Прежде всего, философу важно показать, что в письме он действительно мыслит, позволяя себе гораздо более свободный ход размышлений, нежели в предназначенных «педантам» опубликованных сочинениях. Кроме того, пишущий играет роль галантного остроумца, хочет блистать, произвести впечатление, отсюда некоторые почти крамольные суждения, в которых философ ставит под сомнение те истины, что обеспечивают порядок современного мироустройства. Наконец, обязательные галантные формулы эпистолярного жанра порой способны настолько перекрывать ход мысли философа, что письмо может граничить с упражнением в прециозном пустословии: здесь перед нами возникают своего рода издержки литературной формы. Наиболее наглядно эти противоречия, равно как целый ряд других, сказались в эпистолярном романе, связавшем Декарта с Кристиной Шведской.

Этюд пятый. Философ и его государь-в-среднем-роде

1 сентября 1649 года Декарт отправился в дальнее странствие, которому, как известно, суждено было оказаться последним: мыслитель, превыше всего ценивший свободу отправления разума и посему проживавший прежде в самых тихих уголках странноприимной Голландии, ринулся в Стокгольм, в «страну медведей, среди льдов и скал»179. После долгих колебаний и глубоких раздумий философ решил принять лестное приглашение молодой королевы Кристины Августы (1626–1689), которая, пожелав превратить шведскую столицу в «северные Афины», призвала ко двору целый сонм европейских знаменитостей – И. Фрайнсхайма (1608–1660), филолога-классика, ставшего историографом и конфидентом королевы; М. Мейбомиуса (1630–1711), знатока древнегреческого языка и многообещающего музыковеда; К. де Сомеза (1588–1653), выдающегося гуманиста, филолога и экономиста; Г. Ноде (1600–1653), книговеда, библиофила, филолога и др.180 Декарт, с трудами которого королева познакомилась благодаря дальновидному посредничеству французского дипломата, литератора и эрудита П. Шаню (1601–1662), был приглашен в Стокгольм, чтобы учить Кристину философии.

В Стокгольме, куда Декарт прибыл 4 октября, философ был встречен поистине с королевскими почестями; более того, капитан корабля, который был специально снаряжен за ним в Голландию, представляя королеве отчет о почти месячном путешествии, заявил, что доставил в Стокгольм «полубога»:

Ваше Величество, я доставил Вам не человека, а полу-Бога. За три недели он преподал мне из наук о судоходстве, ветрах и навигации столько, сколько я не смог узнать за шестьдесят лет, что выхожу в море. И теперь я уверен, что смогу ходить в самые дальние и опасные плаванья181.

Сейчас уже не понять, кто льстил Декарту больше – капитан корабля или биограф Байе; очевидно одно: оказавшись при дворе Кристины, философ с головой окунулся в пучину дворцовых интриг, борьбы индивидуальных самолюбий, многосторонней конфронтации различных научных, политических и религиозных партий. Уже пресловутые королевские почести, которые были оказаны ему по прибытии, не могли не породить ревности среди придворных, что счел нужным подчеркнуть биограф: «Королева приняла его с таким благорасположением, которое было отмечено всем двором и которое, быть может, преумножило ревность иных ученых мужей, для коих прибытие его могло показаться угрожающим»182. Королева сразу же засыпала философа баснословными щедротами: предложила навсегда остаться в Швеции, посулила возвести в шведское дворянское звание, а также пообещала имение на юге страны, в германских землях, завоеванных шведской короной. Однако Декарт отклонил все королевские милости, которые, по всей видимости, счел преждевременными или даже неприемлемыми то ли из педагогических соображений, то ли из стремления сохранить обычную для него независимость. Так или иначе, но было принято решение, что занятия начнутся не раньше чем через несколько недель, чтобы философ мог «свыкнуться с гением страны»183.

О том, что мог чувствовать автор «Рассуждения о методе», оказавшись в «стране медведей» в роли придворного философа, дает представление письмо Декарта к принцессе Елизавете, написанное через несколько дней после прибытия в Стокгольм:

Я пока еще имел честь видеть Королеву лишь дважды; но мне кажется, что я уже довольно хорошо ее знаю, чтобы осмелиться сказать, что она имеет не меньше достоинств и больше добродетелей, нежели ей приписывает слава. Наряду с щедростью и величием, которые с блеском проявляются во всех ее действиях, в ней видны также нежность и доброта, которые обязывают всех тех, кто любит добродетель, и удостоились чести к ней приблизиться, быть полностью посвященным служению этой особе. Одной из первых вещей среди тех, что ей было угодно знать, был вопрос о том, знаю ли я какие-либо новости о Вас, и я без притворства сказал ей сперва, что я думаю о Вашем Высочестве; ибо, отметив силу ее духа, я не боялся, что это вызовет у нее какую-либо ревность, равно как я уверяю себя, что Ваше Высочество не будет ее испытывать из‐за того, что я ей свободно пишу о своих впечатлениях о Королеве. У нее большая склонность к изучению словесности; но поскольку я совсем не знаю, что она знает из философии, то я не могу судить, придется ли она ей по вкусу, сможет ли она уделять ей какое-то время и, следовательно, смогу ли я дать ей некоторое удовлетворение и быть ей в чем-то полезным. Это великое рвение, которое она испытывает к изучению словесности, в данный момент побуждает ее главным образом к занятиям греческим языком и собиранию множества старинных книг; но, возможно, все переменится. А если нет, то добродетель, которую я нахожу в этой государыне, заставит меня предпочесть полезность служения желанию ей понравиться; так