– Мам, а ты что, отпустила его? – это Ева звонит, вырывая её из прострации. – Я думала, вы помиритесь наконец-то. По-настоящему.

Вот что может вкладывать в слово «по-настоящему» четырнадцатилетняя девчонка? Юлия чувствует, как жаркая волна проходится по телу. Кожа становится влажной от пота. А между ног – доменная печь. По-настоящему для взрослой женщины – это секс. Буйный. Безудержный. Сумасшедший. С Грэгом… лучше не вспоминать сейчас.

Юля наивно думала, что всё. Жизнь в этом направлении закончилась. Измельчало и высохло русло. Но стоило Грэгу снова появиться – и вот она пылает и грезит. Мечтает о его сильных руках. О смятой постели, где она больше не одинока.

– Он ушёл. Я… мы… – не находит она слов.

– Ну, блин, мам, только не говори, что ты всё испортила! – Ева возмущается и ведёт себя так, словно всё давно решено. – Только не говори, что ты его послала!

– Ева! – у Юлии хватает сил одёрнуть дочь. Но говорить сейчас о культуре речи – выше её сил. – У твоего отца много дел. И я не отталкивала его, если ты об этом.

– Но и притянуть не захотела! – высказывает ей дочь, как заведённая. – Я всё мечтала: вот он появится, и у нас снова будет семья.

– Он вернётся. Честно.

Кажется, она оправдывается перед маленькой максималисткой и вымогательницей. Не удивительно: Ева – истинная дочь своего отца и всегда покоряет вершины невероятным напором и энергией. Сбивает с ног и несётся к цели, как стрела. Грэг делает точно так же. Делал. А может, и до сих пор. У Юли не хватало духу следить за ним. Иначе не оторваться.

– А телефон ты у него взяла? – не унимается Ева. – Не взяла, конечно, где тебе. Вот опять останешься одинокой, никому не нужной, а я беспапной дочерью.

– Ева! – побольше твёрдости в голосе и строгости. – Думай, что говоришь. Это больно и бестактно, – слишком горько звучит, но с этим ничего не поделать.

– Прости меня, мамочка, – моментально ловит настроение.

Этого тоже у неё не отнять: быстро адаптируется. Извинения у неё искренние. Резковатая, вспыльчивая, увлекающаяся. Но если чувствует, что виновата, не боится признавать ошибки. В этом она в неё. Что-то и от матери ребёнку досталось.

– Я… расстроилась. Думала, вот он – шанс, – оправдывается Ева. У неё тоже свои надежды. И жажда наконец-то общаться с отцом.

– У взрослых немного сложнее, чем у детей или подростков. Это только в детстве ссорятся и мирятся быстро. А когда ты вырос, сразу такие вопросы и не решаются.

– Почему? – удивляется дочь. – В таком случае, я хочу навсегда остаться ребёнком. Зачем все эти сложности? Если можно раз-два – и помириться. Три-четыре – снова стать друзьями. А не ждать годы, а потом, встретившись, снова играть в равнодушие, прятать чувства и думать, что вот в этот раз он обязательно обо всём догадается сам.

В чём-то права её маленькая девочка, что уже почти выросла. Уж кто-кто, а Юлия знала: чем дольше в человеке живёт ребёнок, тем ярче воспринимается мир. Становясь старше, взрослые перестают удивляться. Они всё знает. Им всё понятно. Ничто не трогает сердце. За душу не цепляет.

Картины проходят мимо. Книги становятся неинтересными. Фильмы – пресными. Музыка – скучной. И как только такое случается, ты перестаёшь развиваться. Останавливаешься. Замираешь безобразным кулем, и хронометр включает обратный отсчёт. Сжирает мечты. Убивает надежду. Не дарит любви.

– Потому что нам кажется, что жизнь сложна, – отвечает Юлия дочери.

– А это не так? – кажется, ей удаётся удивить Еву.

– Нет. Но нам тяжелее даются шаги. Первые или навстречу друг другу. Нужные или просто потому что рядом счастье. До него – рукой подать, а мы придумываем сложности. Кажется, что через испытания и страдания приходит истина. Что только выстрадав, начинаешь ценить вкус жизни.

Ева вздыхает. Бормочет что-то под нос, пытаясь проговорить важные для себя слова, а Юлия прикасается руками к горящим щекам и думает: сколько мудрости и понимания она вкладывает в тех, кому лечит души. И как порой слепа и наивна сама.

Он ждёт её на улице. Неподалёку от входа в центр. Её Грэг. В руках его – букет ярко-алых, с тёмными подпалинами, роз. Её любимые. Он помнит.

Высокий. Стройный. Ладный. Мимо него не проходят. Оглядываются с интересом. Перешёптываются между собой. Ещё бы. А он делает шаг навстречу, как только замечает её.

– Я тут подумал, – трогает он мизинцем свою бровь. – Кажется, я ничего не сделал, чтобы ты подумала. К тому же мы как-то чересчур быстро расстались. Неправильно – я бы сказал.

Юлия забирает из его рук букет. Прячет лицо в бутонах. А затем поднимает глаза. Там слёзы. А у Грэга темнеет взгляд.

– Юла̀, ну что ты, – бормочет он, целуя её мокрые щёки, прижимая к себе всё крепче и крепче. – Хочешь, я сигану с моста?

И она бросается ему на шею, обвивает руками. Это их фраза. Их опознавательная система. Если он готов на всё, то это равносильно безумству.

«Хочешь, я сигану с моста?» – ради тебя – что угодно.

«Хочешь, я сигану с моста?» – проси, что хочешь.

«Хочешь, я сигану с моста?» – я весь твой. Слушаю. Понимаю. Люблю.

– Не надо никуда прыгать, – шепчет она. Поехали домой, а?

Они обнимаются и покачиваются, а хрупкие розы, зажатые их телами, пахнут тонко и сладко, кружат голову и обещают мгновения, когда можно сойти с ума. Вдвоём. Вместе. Сообща.