передачи предполагаемого греч. γράμμα, тогда как в договоре 944 г. вместо ц. – слав. «писание» употребляется русизм «грамота»[418]. Соглашаясь с Обнорским в толковании договора 911 г., Львов, однако, противоречит своему предшественнику, когда пишет о договоре Игоря. Вопреки Обнорскому, он показывает, что переводчик договора 944 г. хорошо владел церковнославянским языком и, вероятно, даже был начитан в славянских евангелиях[419]. Что касается мелких частных наблюдений Львова над текстом договора 944 г., то с позиций современной науки они уже не выдерживают критики.

В 70-е годы XX в. подробно исследовал язык договоров академик Б.А. Ларин. В своих университетских «Лекциях по истории русского литературного языка» он излагает (и нередко строго критикует) результаты изучения договоров, достигнутые предшествующей лингвистической наукой. Так, плодотворную гипотезу «нелингвиста» (?) Петрина об относительно позднем переводе договоров автор решительно отвергает, как «ложную». По мнению Ларина, если византийцы обычно составляли договоры на двух языках, то и договоры X в. должны были быть двуязычными[420]. При этом автор почему-то упускает из виду то обстоятельство, что в источниках описаны договорные процедуры с народами, имевшими, как и сами византийцы, высокоразвитые литературные языки (Персия, Венеция, Болгария в начале X в.), тогда как в лице Руси Византия, наоборот, получила весьма неравноценного контрагента.

Ларин полагал, что в силу интенсивных связей Византии с Болгарией при дворе византийских императоров было много переводчиков на древнеболгарский язык[421]. Хоть это осталось им нигде не доказанным, в принципе этого нельзя исключать. Однако очевидно, что устный переводчик – толмач – не может заменить квалифицированного книжника, способного не только перевести, но и грамотно записать по-славянски сложный дипломатический документ. Из работы Ларина так и осталось неясным: 1) были ли при византийском дворе письменные переводчики на славянский (древнеболгарский) язык (и если были, то с какой целью их там держали?); 2) для чего русским князьям, владевшим (в лучшем случае) лишь архаичной рунической письменностью, были нужны договоры с Византией, записанные чуждым для них кириллическим письмом, в котором они понимали не больше, чем в греческом?

Далее, полемизируя с Обнорским, Ларин отмечает, что неоднородность языка договоров 911 г., с одной стороны, и 944 и 971 г., с другой, объясняется не вмешательством русского редактора, а отражает «соединение записей речей русских послов» и «перевода записей речей греческих дипломатов»[422]. Понять из этих фраз, что именно автор хотел сказать, мы затрудняемся: если имелись в виду протокольные записи, то их следы можно видеть лишь во вводных статьях, тогда как основной корпус договоров состоит не из «речей», а из «глав» (статей).

Местами весьма спорным представляется проведенный Б.А. Лариным языковой анализ договоров. Встретившееся в договоре 907 г. слово «пакость» автор объявляет русским и западнославянским, однако ни в коем случае «не болгарским»: между тем оно хорошо представлено не только в русской, но и в кирилло-мефодиевской книжности, и особенно в болгарских памятниках – древнейших евангелиях, Апостоле, Супрасльской рукописи[423]. Конструкцию «приходяще Роусь да витають»[424], передающую, видимо, греческое participium conjunctum в сочетании έρχόμενοι οι Ρώς (δια)μενούσι, Ларин, допуская насилие над грамматикой, толкует как «деепричастие в качестве второго сказуемого»[425].

Наоборот, можно согласиться с Лариным в том, как он объясняет выражение того же договора (по версии Радзивиловской летописи) «поидоучи же Роусь (домови) за ся»[426]. Сочетание «за ся», согласно Ларину, означало по-древнерусски ‘домой’, однако уже довольно рано вышло из употребления – отсюда возникло вторичное пояснение (глосса) «домови»[427]. Видимо, это дополнение некоторое время соседствовало в тексте договора с синонимичным ему «за ся». Это последнее было в XV в. за ненадобностью исключено из текста. Сделать такой вывод нас побуждает отсутствие этого архаичного сочетания в летописях XV–XVI вв.: Ипатьевской, Софийской I, Новгородской IV и Львовской (Эттеров список)[428].

Прав Ларин и в том, что решительно отвергает гипотезу Обнорского о болгарском переводчике договора 911 г., поскольку в этом договоре обнаружилось много русских слов и оборотов, явно заимствованных из древнерусского делового языка: например, «положити рядъ», в отличие от «византийско-болгарской» формулы «построити мира», «оурядитися», «поздоровоу», «роухло», причастия «приходячи», «хотячи», «поидоучи», наличие полногласных форм[429]. Совершенно оправданно Ларин отвергает мнение Обнорского о якобы болгарском происхождении наречия «паки»[430].

Вместе с тем бесперспективно отрицать, как это делает Ларин[431], важные различия в языке договоров 911 и 944 гг., которые демонстрируют развитую церковнославянскую лексику и фразеологию в договоре 944 г. (см. ниже). Невозможно принять и тезис Ларина о переводе договора 911 г. не с византийского документа, а с устной диктовки (об этом свидетельствуют, якобы, пометы «о семь» ⁄ «о томь» в разных статьях договора)[432].

Итак, исследование языка договоров Б.А. Лариным в целом не принесло достоверных научных результатов. Главная идея автора о датировке русского перевода договоров (и тем самым зарождения русского литературного языка) временем заключения этих договоров (т. е. X в.) хотя и опирается на авторитет И.И. Срезневского, однако осталась недоказанной.

Последней из лингвистов о языке (фонетике и морфологии) договоров в составе ПВЛ писала в 1983 г. австрийская исследовательница Г. Хютль-Фольтер. На основе тщательного, в методическом отношении до сих пор непревзойденного исследования фонетических и морфологических русизмов в ПВЛ она убедительно показала, что употребление этих диалектных форм является не случайным, а всякий раз мотивированным. Употребление русизмов в литературном тексте ПВЛ было обусловлено четким различием в сознании автора (редактора) ПВЛ между, условно говоря, «своим», Русью (варягами, славянами, территорией Русского государства) и «чужим», не-Русью (византийцами, болгарами и т. и.)[433]. Согласно выводам Г. Хютль-Фольтер, мотивированное использование восточнославянского полногласия в рассказе о русских реалиях отсутствовало в церковнославянском по характеру языка Начальном своде и представляет собой новшество автора ПВЛ[434]. Исследовательница пришла к выводу что текст всех трех договоров написан главным образом на церковнославянском языке с небольшим включением русизмов: так, в договоре 911 г. соотношение фонетических, морфологических и лексических русизмов и славянизмов составляет соответственно 22 к 170 (ок. 12,9 %), в договоре 944 г. – 29 к 244 (11,8 %), в договоре 971 г. – 4 к 28 (14,2 %)[435]. Вместе с тем, некоторые пассажи в договорах 911 и 944 г. (а именно, те, в которых речь идет о византийских реалиях) почти лишены русизмов и написаны на довольно чистом церковнославянском языке. Следует отметить, что исследование Г. Хютль-Фольтер выполнено на материале лишь одного списка – Лаврентьевской летописи. Уже в летописи Ипатьевской распределение русизмов и церковнославянизмов будет существенно другим, однако тенденция к мотивированной русификации языка прослеживается и здесь.

Для лингвиста-исследователя языка договоров выводы Г. Хютль-Фольтер имеют неоценимое значение. Ведь если договоры были переведены в начале XII в. при