и я собираюсь уже садиться на лошадь, когда прискакал дагестанец с запиской от полковника Хана Н-го такого содержания: «кн. Т-в доносит, что японцы в значительных силах переправились на наш берег Тайцзыхэ, в обход нашего левого фланга (значит – между мною и ген. Любавиным); батальонный командир не знает, что делать, я вступаю во временное командование отрядом».

Я в карьер – помчался на Тайцзыхэ. По дороге встречаю раненого на носилках, которого несут на перевязочный пункт… Боже мой! Первый бой в моем отряде – хотя бы в авангарде – и без меня!.. Самые жгучие упреки пронеслись у меня в душе по моему же адресу… Через 10 минут я, однако, был уже на месте «боя». Вижу: командующий 1‑м батальоном капитан Г-з, – этот надежнейший офицер всего полка, – преспокойно стоит на своем посту, небрежно ковыряя что-то шашкой…

– А где японцы? Много ли их переправилось? В каком месте?

Капитан Г-з посмотрел на меня удивленными глазами. Оказалось, что ночью на наш берег переправился пехотный патруль японский в 2—3 человека, которые притаились в горах и, дождавшись утра, сделали несколько выстрелов по биваку, ранив кашевара 14‑й роты, который мирно готовил обед. Этим визитом японцы хотели ответить на мой визит, нанесенный накануне на их берег.

Устраиваемся на новом биваке. Это небольшая сравнительно площадка, конечно, засеянная сплошь – как каждая пядь земли в Южной Маньчжурии – гаоляном, чумизой и т.п. Вызвал хозяев, произвели оценку и выплатил им за посевы, которые мы сейчас же вырезали, чтобы поставить палатки.

Площадка, послужившая нам местом бивака, составляет самую обширную (около 500 × 600 шагов) равнину в ущелье, которое идет от Бенсиху в направлении на север версты на 2—3. Со всех сторон наш бивак окружен высокими горами, доступными только для пешеходов.

От Тайцзыхэ и японцев наш бивак закрыт высоким крутым хребтом, на вершинке которого мы поставили нашу батарею… «Отгадай моя родная» – какой это будет гребень, «французский» или «германский…». О, теория и практика! Как много значит подлинная подготовка в своем деле, а не фиктивный самообман. Невольно вспоминал я затем: что бы было с нашей батареей, если бы ей пришлось состязаться с японской артиллерией… В боях на Шахэ мы уже не искали гребней «французских» или «германских» и не ставили батарей на вершинки. Все лекции, которые мы слышали в Калуге перед отправлением на войну о пользовании новой, только что выданной нам, скорострельной пушкой, о стрельбе по невидимым целям, о «французском» и «германском» гребне, очевидно не принесли нам – говорю и про артиллеристов, – много пользы. И когда нужно было теперь в Бенсиху поставить батарею на позицию, мы добросовестнейшим образом забыли все лекции и, памятуя то, чем напитались на школьной скамье и на маневрах, искали и для наводчика хороший обстрел и кругозор, а для сего воздвигли батарею на самую верхушку горы, замаскировав ее, по старым заветам, хворостом и тому подобным; с большими трудностями по скалистому грунту разработали дорогу из ущелья на батарею, то есть на вершину горы, а об устройстве наблюдательного пункта мы не сразу подумали – вероятно, из уверенности, что командиру батареи и нет иного места как на батарее. Впоследствии мы уже научились по опыту, как располагать наши батареи, и не затруднялись обращать в артиллерийскую позицию русло реки…

Устроив бивак, я поискал кругом местечко, где бы поставить мою палатку. Нигде ни кусочка тени. Единственным представителем растительного царства служила дикая яблоня, под которой приютились две могилы китайские, а между ними втиснул я и свою палатку. Соседство было не из приятных: тут в тени искали убежище мириады всяких мух, роились черви, копошился всякий «гнус» (по сибирскому выражению). Зато весь бивак, батарея и линия передовых постов были у меня перед глазами: лежа у себя в палатке, при открытом спереди полотнище, я видел каждый день смену (части, конечно) аванпостов, их службу и проч. И это обстоятельство мне немало портило крови: никак нельзя было добиться, чтобы смена производилась с возможной скрытностью, чтобы нижние чины не вылезали на вершины сопок, выставляя себя напоказ несомненно наблюдавшему нас противнику…

Томит адская жара, от которой нет спасения. Раскаленный солнцем и насыщенный обильной влагой воздух представляет собою какую-то банную атмосферу, которая, видимо, оседает и сгущается на дне ущелья. Я сбросил с себя почти все, что мог, нисколько не конфузясь тени китайского праведника, на могиле которого я распивал чай, диктуя адъютанту приказ на следующий день. И – вдруг, женщина!.. Настоящая русская женщина!.. Откуда сие привидение? Полагаю, что наше изумление будет понятно без лишних слов, если вспомнить, что мы давно уже были оторваны от всего внешнего мира, не только заключающего в себе какие-нибудь намеки на родину, но хотя бы на живую связь с остальной нашей армией. Мы чувствовали себя оторванными и заброшенными куда-то в гористые дебри, откуда 30 лет скачи – если через малодоступные перевалы скакать вообще можно – пока куда-нибудь доскачешь.

И – вдруг женщина!..

Я раньше всего вспомнил про мое неизящное дезабилье. Но я еще не успел прибавить кое-что к моему фиговому костюму, как смуглая, довольно внушительных размеров, незнакомка приблизилась ко мне вплотную и начала с места весьма решительным тоном:

– Нет, вашескородие, вы возьмите меня к себе. Как хотите, а я с ними не могу!

– А вы кто же будете? Где вы? И что здесь делаете?

– Да я китайский переводчик. Пошла на войну добровольцем и сейчас служу во 2‑м Дагестанском полку. Моя фамилия Смолка.

– Где же вы там живете? Где спите?

– Да вместе с этими казаками; но они грубые азиаты и потому хочу от них уйти. Возьмите меня к себе.

– Нет, милая, не могу, потому что в полковом обозе такой груз не предусмотрен законом; да и со времен ланцкнехтов нет уже сопряженных должностей. А переводчик у меня уже есть, вот мой «Иван Иваныч».

Отказ мой, по-видимому, немного обидел эту авантюристку или загадочную особу, которую мне впоследствии приходилось не раз встречать на театре войны. Что бы про нее ни рассказывали, не подлежит сомнению одно, вынесенное мною из всего, что приходилось слышать про эту оригинальную женщину: отличалась она неустрашимым мужеством и страстной любовью к военному делу, старалась участвовать во всех опасных рекогносцировках и поисках, находясь всегда и всюду в первых рядах. Одевалась в костюм наполовину мужской, наполовину женский, с шашкой через плечо и с револьвером за поясом. Верхом ездила лихо и, конечно, по-мужски, отважно садясь на первую предоставленную ей лошадь. Благодаря знанию китайского языка весьма