на диване. Потом я иду в комнату, одеваюсь и наношу такой макияж, как будто меня собираются похоронить: так я и чувствую себя, мне стало легче, как будто я умерла. Через десять минут я выхожу. Несмотря на чувство, которое говорит мне «ты умерла, Аня», я всё равно подаю признаки жизни: в низу живота растекается сладкое вино от того, что я увидела в окне. Это правда, что Эрос и Танатос — две стороны одной медали. Я вхожу в гостиную: Лелы нет, наверное она перебралась в свою комнату, чтобы спать дальше; она и раньше иногда спала с обеда до утра. Но что-то изменилось в обстановке; я гляжу на стол и понимаю, что именно нарушает гармонию. Я оставила дневник на левой стороне стола. Теперь он справа, а ручка на полу.

Открываю дневник и читаю написанное её почерком:

Конечно, я не знала. Мне бы и в голову не пришло, что ты можешь так поступить со мной. Но мне стало легче, потому что теперь есть ответ на вопрос, который висел все эти годы между тобой и мной и который сводился к тому, что я всегда сомневалась в твоей верности. И вот почему: в церкви моё свадебное платье пахло моими духами, Аня, а я не прыскала платье духами; ты пользовалась такими же, как и я, потому что ты всегда была моей копией: портретом, который хотел быть правдивее оригинала. Сомнение грызло меня по ночам, но я подавила его. Мне и думать не хотелось, что ты лежала на моём подвенечном платье, мой белый ангел невинности, со своими духами; большинство людей не хотят верить в то, что им преподносят как возможную и очевидную истину. Я, например, не хочу верить, что ночное небо на самом деле не похоже на то, что у нас перед глазами; половина звёзд на небе погасли уже тысячи лет назад, но мы этого не знаем, потому что сейчас видим свет тысячелетней давности; мы не видим звёзд, которые появились относительно недавно, потому что их свет ещё не дошёл до нас…

То, что ты сделала, не задевает меня; это просто спаривание. А вчера у моего графитного возлюбленного в «Паренезах и максимах» Шопенгауэра я нашла подчёркнутую фразу, которую подчеркнула бы и я тоже: боль не от брошенного камня, а от намерения. Почему, Аня? Почему мы каждый день убиваем и распинаем Спасителя? Не потому ли, что он был свидетелем наших слабостей и грехов, и потому должен умереть, мы не хотим, чтобы кто-то смотрел на нас, потому что, когда нас никто не видит, нам позволено всё? Почему ты подняла руку (не на меня) на Него, Аня? Можешь не отвечать: человек существо, неспособное к верности. Любовь без верности — просто похоть. Напомню: когда мы были школьницами, то задавались вопросом, что заставляет электрон вращаться вокруг протона веками, эпохами, не покидая его? Ты сказала «любовь», я сказала «верность». Я утверждала, что верность предшествует любви, ты утверждала, что сначала должна появиться любовь, а потом уже верность. Но способен любить только тот, кто изначально верен; причём сначала себе; без верности себе нет верности другим. Верность — это то, что делает человека невинным. Верность — это чистая невинность, основная составляющая ребёнка. Кто любит без верности, тот постоянно будет терять невинность и сгорит, ослеплённый страстью, лелея иллюзию, что он любил. Такая любовь сведётся к одной лишь голой сексуальности, а сексуальность есть не что иное, как совесть, беллетризация утраченной невинности, детской верности.

Я закрываю дневник. Нахожу бутылку и иду в комнату, как узник, знающий, что грешен, идёт в свою камеру. И наливаю немало.

Меня мучает вот что: я распяла её, мою Спасительницу. Это правда. И другой правды нет.

Пока пью, думаю: чтобы понять те мои предательские иудины 11 минут, надо знать, что до того, как она приехала в наш городок, я была совершенно одинока: я отличалась от всех не только красотой, но и интеллектом, двумя вещами, за которые люди наказывают смертью, если у них самих этого нет. Главное, чтобы не было свидетелей. Особенно часто это случается в провинции, хотя провинция — это не территория, а состояние души. После того, как она приехала, я почувствовала себя защищённой: она протянула мне руку, я была уже не одна, и на самом деле мы обе были как сверхъестественные существа, слетевшие с небес в мир земной грязи.

Но я быстро поняла, что наши отношения возможны только как преклонение человека перед Богом; я её обожала, потому что она была всем, чем я не была, но хотела быть. Нам было по 15 лет, возраст, когда девочки ещё ничего не знают, но у них есть странное интуитивное понимание всей жизни целиком, так что каждый день они собирают по кусочку большого пазла. Если я приносила по одной части этой головоломки, она всегда приносила по три. К тому же у меня были слишком толстые бедра, чуть широковатый зад, а она была сложена как античная статуя. У неё я научилась ухаживать за своим телом, которое действительно стало лучше после её появления: Лела познакомила меня с миром спорта и гимнастики. Она показала мне, как правильно питаться, как получать удовольствие от еды, как вести себя за столом и как честно и достойно (её слова) обращаться со столовыми приборами. У неё дома я в первый раз попробовала бифштекс; я даже не знала, что это такое, хотя часто слышала это слово в кино. Она посвятила меня в тайны духа. У неё я пригубила свой первый бокал вина, у неё слушала Моцарта, у неё я впервые услышала «Carmina burana» Карла Орфа и «Болеро» Равеля. Каждое посещение их дома было подобно вхождению в некий храм неведомой религии: все предметы там были неизвестны, особенно те, что принадлежали её отцу, дяде Милану, который очень полюбил меня и принял почти как родную дочь: там, например, была трубка, которая меня необыкновенно привлекала, я прикасалась к ней, как будто это была дарохранительница, средоточие самых волшебных чудес. Лела над этим смеялась, но часто говорила, увеличивая мою зачарованность, что она — порождение этой трубки, и мне казалось, что её присутствие так дурманит меня именно потому, что она родилась из каждений, что она богиня дыма. И действительно, дядя Милан иногда, вернувшись из казармы, раскуривал эту трубку, тогда передо мной проплывали лилово-серые кольца, а лиловое для меня всегда будет пахнуть корицей и