Шрифт:
Закладка:
– Как можно что-то делать, когда у тебя такой вид из окон? Такой потрясающий! – спрашиваю я.
Он подходит к окну и меня обнимает.
– Мой кабинет – вода, – шутит он, – всегда на месте, меняется только по цвету и по ощущениям. Она моя самая большая любовь. Она дает работу, пищу… Иногда бывает трудно – говорят, жестокое море. Но сегодня оно дарит мне что-то особенное. Тебя.
Я улыбаюсь ему, уверенная в том, что ему тоже хочется прильнуть ко мне. Воображаю, как он говорит это бесчисленному количеству других девушек, пытаясь представить его плейбоем, разбивающим сердца, – подозреваю, он такой. Но сейчас я ему верю. Может, я и наивная, только хочется быть желанной.
– Есть хочешь? – игриво спрашивает он, его вопрос с подтекстом, но я действительно не прочь поесть – морской воздух вызывает у меня постоянный аппетит.
– Я бы не отказалась, а можно принять душ? У меня в волосах половина пляжа.
– Конечно. Наверху, справа от лестницы, найдешь все, что нужно.
Тео целует меня, и на мгновение я забываю о несчастных волосах и ужине. Есть только он.
Но когда я поднимаюсь по лестнице, практичный разум начинает твердить, что нужно притормозить. Я поступаю вопреки мудрости Таши, рискуя с головой погрузиться в не поддающееся контролю. В море, на лодке, мне хотелось близости – я чувствовала себя решительной и свободной. Но сейчас сомневаюсь, разумно ли себя веду, готова ли зайти так далеко. Я ранена, и, как бы мое тело ни жаждало ощутить чужое прикосновение, душевные шрамы, оставленные Робертом, вросли в кожу.
Суровая правда напоминает: роман с Тео может длиться, только пока я в Метони. У меня всего две недели, чтобы найти мамину картину и разгадать тайну ради собственного спокойствия. И я не могу этим пожертвовать из-за мимолетной интрижки.
* * *
Тео наливает мне бокал вина и открывает бутылку пива. Мы сидим на террасе при свечах и едим оливки. Марокканские светильники отбрасывают узорчатое сияние на плитку, и я закутываюсь в наброшенное на плечи одеяло. На плите медленно кипит ужин: зеленая фасоль в сочном томатном соусе с укропом. А мальчик умеет готовить. Наблюдая за приготовлением ужина, я испытываю трепет, видя Тео в моей стихии и подавляя желание аккуратнее нарезать лук.
– Что заставило тебя вернуться в Метони? Почему ты не остался в Афинах, кажется, тебе там нравилось? – спрашиваю я.
Тео делает глоток пива и поворачивается ко мне. Я сопротивляюсь желанию расспросить о Селене. Эту банку с наживкой разумнее оставить закрытой. Он молчит, обдумывая мой вопрос.
– После защиты диплома я собирался остаться в Афинах и преподавать английскую литературу, но из-за отца пришлось вернуться. До меня рыбаком работал он – у меня сейчас его лодка. Но, когда умер дед, отец заболел, в то время я учился на последнем курсе университета. Отец даже говорить не мог, его сердце было разбито. Деда он боготворил – тот научил его всему, что знал о море, о рыболовстве. Когда дед умер, отец замкнулся в себе.
Тео с таким состраданием говорит об отце, сдерживая эмоции, несмотря на отказ от своей мечты и возвращении домой.
– Отец выздоровел?
Он тянется к сигарете, закуривает и медленно выдыхает.
– Отец болеет много лет. Возникли проблемы с мозгом, он страдает эпилепсией. Рыбачить в одиночку он больше не мог. Слишком опасно. Врачи говорят, что стресс возник от горя, организм пытался свыкнуться с утратой. Сейчас ему лучше, но тогда я понял: я в ответе за семью. Yiayia тяжело переживала смерть мужа. Отец заболел, и семья начала разваливаться. В Афинах я оставаться не мог, нужно было платить долги. Так уж меня воспитали, таковы наши традиции. После университета, отслужив в армии, я вернулся в Метони.
– Ты служил в армии?
Я удивлена. Я и не предполагала, что где-то до сих пор сохранилась обязательная воинская повинность – словно след ушедшей эпохи.
– Все мужчины должны служить почти год в армии или на альтернативной службе. Я гордился, что служу стране, но в целом это не для меня, в качестве профессии службу в армии я бы не избрал.
Его традиционная преданность семье достойна восхищения, как и гордость за страну. Все это так отличается от разобщенности, царящей дома. Национальная самобытность отличается от британских традиций и кажется неотъемлемой частью греческой жизни.
– Как сказать «дедушка»?
– Pappoús.
Он забавляется моими попытками познакомиться с его родным языком, но не дразнит.
– Как звали твоего pappoús? – спрашиваю я, радуясь, что столько узнала о нем и его семье.
– Его тоже звали Тео, Теофилосом. Меня назвали в честь него. У нас такая традиция: первенцу-сыну дают имя деда, отца папы.
– Твой отец, похоже, был очень привязан к pappoús, если так сильно заболел от горя.
Он грустно кивает и затягивается сигаретой, потом предлагает ее мне.
– После того, как мать нас бросила, он изменился. Стал таким несчастным, жалким, раздраженным. Словно винил в печали семью, меня. Его сердце ожесточилось. Ни я, ни yiayia не могли до него достучаться. Он изменился безвозвратно. Печаль не отступает от него, убивая. Он, кажется, постоянно думает о том, чего лишился. Так что ему ни до чего в этой жизни. И ни до кого…
Тео покорно пожимает плечами.
– Он такой… тут мы сильно отличаемся. Но каждый год yiayia убеждает его отправиться в путешествие, отвлечься от всего, что угнетает. Он приходит в себя и наслаждается жизнью. Хотя счастье от поездок недолговечно, и он снова замыкается в себе. А сейчас и это прекратилось. Прошлый год он не выезжал из деревни. С yiayia мы очень близки. Но с ним трудно, у нас тяжелые отношения. Сейчас хуже, чем прежде.
Я беру Тео за руку, узнавая боль, когда наблюдаешь за страданиями родного человека и ничем не можешь помочь, понимая дань, которую платишь.
– Такова любовь, без которой ты страдаешь… От любви все близкие мне люди несчастны. Отец до сих пор цепляется за нее, как за неизлечимую болезнь.
Тео поднимает голову и ловит мой взгляд. Словно пытается разглядеть самые сокровенные мысли. Я для него открыта, уязвима, но подчиняюсь только по собственному желанию, без принуждения или страха. Но и это дается нелегко, словно я не уверена, готова ли содрать защитную оболочку и открыть, какая я на самом деле.
Поднеся его руку к губам, я целую
