ты и не твой сын! – Выкрикнув эти слова, Эстер перекатилась на живот и вцепилась зубами в подушку. – Это будешь не ты и не твое продолжение, – повторила она и ударила в подушку сжатым кулаком.

Алек бросился к жене, схватил за плечи и начал трясти.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь! Ты не понимаешь!

– Все… я… понимаю! – задыхаясь, выкрикивала она, при каждом слове колотя подушку. – Это правда. Чистая правда. Она призналась. Да еще и сопли распустила.

Алек запрокинул голову, судорожно втянул воздух и едва не поперхнулся от ярости.

– Бог мой! Если бы она сейчас села на Фаустину, то могла бы и не вернуться с прогулки!

В бешенстве он зашел слишком далеко и наговорил больше, чем хотел, – и намного больше того, что позволило бы ему чувствовать себя в безопасности. Однако жена тоже была не в своем уме и приняла эстафету.

– И поделом ей! Мне плевать! Ненавижу ее! Ненавижу! Раньше я говорила, что не в состоянии ее ненавидеть, а вот теперь… Другой такой дуры не найти на целом свете! Она абсолютно не понимает, что я чувствую. Думает, я порадуюсь вместе с ней. Может, мне следовало заорать или расхохотаться прямо ей в лицо? Выпучила глаза как блюдца и смотрит на меня, будто Дева Мария, когда ей принесли благую весть. О-о-о! Бесчувственная тупица!

Поток проклятий извергался из нее быстрее и быстрее; она переводила дух и продолжала вопить, с каждым словом все больше переходя на визг. Осборн еще раз встряхнул жену и приказал:

– Уймись. Истерикой ты ничего не добьешься. Держи себя в руках.

– Позови Амиру, – выдохнула Эстер. – Боюсь, сама я не справлюсь. Она знает, что делать.

Алек привел Амиру. Служанка молча вплыла в комнату, неся с собой свои снадобья. Она украдкой бросила на госпожу вопросительный и в то же время нежный взгляд, затем села на пол и принялась растирать той ладони и ступни, делая что-то вроде успокаивающего массажа. Осборн вышел, оставив женщин одних. Амира знала много способов, помогающих успокоить нервы госпожи; в том числе, вероятно, один из самых действенных – искусно побудить ее облегчить душу и проговорить вслух свой гнев и свои страхи. Эстер сама не ведала, что разоблачает себя, пока разговор с няней не завершался. Порой проходили час или два, прежде чем она начинала понимать, что выболтала такие вещи, которые лучше хранить в тайне. Впоследствии Эстер убеждалась: несколько брошенных вскользь фраз вполне могли удовлетворить любопытство няни. Впрочем, она не была толком уверена, что Амира вообще испытывала любопытство. Служанка любила свою госпожу так же страстно, как любила ее, когда та была ребенком и няня прижимала девочку к груди, будто родное дитя.

К тому времени, когда Эмили Уолдерхерст вернулась в Полстри, Амира узнала многое. Она понимала, что госпожа стоит на краю пропасти, и злой рок медленно, но неумолимо подталкивает ее к обрыву. Именно этот образ возник в голове у служанки, когда она заперлась у себя, встала посреди комнаты и вскинула смуглые руки над покрытой белой накидкой головой, бормоча проклятия, которые обращались в заклинания, и заклинания, которые становились проклятиями.

Эмили решила оставаться одна столько, сколько возможно, и никого к себе не приглашать. По правде говоря, она не звала гостей, потому что стеснялась устраивать увеселительные мероприятия, пока Уолдерхерста не было рядом. Приличия требовали приглашать друзей мужа, а его друзьями были люди, перед которыми она робела и слишком желала угодить, чтобы чувствовать себя свободно и наслаждаться общением. Эмили хотелось верить, что по прошествии нескольких лет после замужества она станет посмелее.

А сейчас она радовалась так неистово, что в душе царил настоящий праздник. Разве можно оставаться спокойной и как ни в чем не бывало беседовать, если все твое существо наполняет одно-единственное чувство?

Не будь Эмили столь романтично исполнена желанием избежать даже видимости того, что она обременяет своего мужа, она потребовала бы его немедленного возвращения. Не будь она такой скромной, она понимала бы важность ситуации и серьезность требований, которые эта ситуация предъявляла к ее супругу, вместо того чтобы рассыпаться в благодарностях перед небесами.

Эмили совершила глупую ошибку, по девичьей застенчивости не доверившись леди Марии Бейн, однако тут, как всегда, проявилось свойство ее натуры. В глубине души она страшилась увидеть безмерное изумление, которое непременно промелькнуло бы в глазах ее светлости, вооруженных золотой лорнеткой, несмотря на всю доброжелательность старой дамы. Эмили знала за собой склонность к излишней эмоциональности по аналогичным поводам; и если бы различила за стеклами лорнетки тщательно скрываемую насмешку, то, возможно, разрыдалась бы, вместо того чтобы засмеяться и притвориться беспечной. О нет, только не это! Эмили почему-то подозревала, что по какой-то неуловимой причине в этот момент леди Мария увидит в ней Эмили Фокс-Ситон; что она и в самом деле вообразит на миг, будто перед ней стоит несчастная Эмили Фокс-Ситон и делает ужасное признание. Такого Эмили не вынесла бы, не совершив какого-либо безрассудного поступка; она слишком хорошо себя знала.

Поэтому леди Мария радостно отбыла совершать череду визитов и наслаждаться ролью язвительной старой дамы, посещая одну домашнюю вечеринку за другой и ничего не подозревая о том, что при ином раскладе у нее был шанс узнать реальное положение дел.

А Эмили проводила дни в Полстри в состоянии блаженной экзальтации. Почти неделю она потратила на размышления – следует ли написать письмо лорду Уолдерхерсту и донести до него информацию, которую даже леди Мария сочла бы важной. Она помнила слова ее светлости, когда та поздравила себя и лорда Уолдерхерста с правильным выбором, – и вследствие своей нетребовательности стремилась отдавать предпочтение тем действиям, которых ожидают от нее другие люди. Леди Мария считала маловероятным, что Эмили позволит себе стать обузой; она прежде встречала женщин в ее положении, которые после замужества превратились в абсолютных дурочек, полностью лишившись мозгов и требуя уступок и внимания от вновь приобретенных родственников – а такое любого утомит. Поэтому она похлопывала Эмили по плечу и хвалила за образ действий, которого та придерживалась; это называлось «придать стимул».

– Она из тех женщин, что впитают в себя любую идею, если только правильно эту идею преподнести, – изрекла леди Мария в свое время. – Недостаточно проницательна, чтобы замечать, как ею управляют, зато всякое внушение действует на нее превосходно.

Внушения ее светлости действовали на Эмили, когда она гуляла по залитым солнцем садам Полстри, умиротворенная ласковым теплом и цветочным ароматом. Если она напишет Уолдерхерсту, это может нарушить его заветные планы, в отношении которых, как ей было известно, муж имел определенные амбиции. И они настолько увлекли его, что он отправился в Индию, да еще и в то время года, которое