– А зачем, по-твоему, я за него вышла? Чтобы стать императрицей? Нет, это все, чтобы ты стал императором.

– Но…

– Хватит уже блеять, как слабоумный! Хотя если слабоумный не может стать императором, то и Клавдий бы им никогда не стал. Но ты не слабоумный, нет, ты умный, иногда даже слишком умный для своего возраста. Так улыбнись, Луций. Улыбнись – ты близок к тому, что уготовила тебе судьба, к своему предназначению.

– Мое предназначение…

Я-то думал, что сам буду определять свою судьбу, а не приму ее из рук матери.

– Это наша с тобой судьба, – сказала она. – После твоего рождения я посетила астролога-халдея. Он посмотрел на твой гороскоп и сказал, что твое предназначение – стать императором, но, став им, ты убьешь меня. Я же на это сказала: «Пусть убивает, лишь бы царствовал». Если бы я хотела избежать того, что нам с тобой уготовано судьбой, убила бы тебя еще во младенчестве. Удушить младенца просто, это всегда выглядит естественно – младенцы очень часто умирают. Так что, держа тебя на руках, я знала, что могу это сделать, но не сделала. И вот результат – мы с тобой, ты и я, в императорском дворце.

– Этого не будет. Никогда.

– О какой части пророчества ты сейчас говоришь?

– О твоей смерти. Я бы ни за что не… Я никогда, ни за что тебя не убью. Я – не убийца.

– В отличие от меня? Этого ты не можешь знать. Убийцы не планируют стать убийцами, такое просто с тобой случается.

– Со мной не случится. И та часть пророчества – о том, что мне суждено стать императором, – тоже не сбудется. Следующим императором станет Британник.

– Мы об этом позаботимся. – Мать, предупреждая мои возражения, подняла открытые ладони: – Не с помощью убийства. Хватит и разницы в возрасте. Скоро тебя объявят взрослым. Всего два года осталось.

– Три, – уточнил я.

– Я сделаю так, что будет два. Клавдий ко мне прислушается и разрешит провести церемонию раньше.

– Ты все продумала.

– Естественно, как иначе?

Она была великолепна, перехитрить такую почти невозможно, но я был уверен, что когда-нибудь смогу это сделать.

Мать поцеловала меня на прощание и ушла. У меня голова шла кругом.

Усыновление… Меня усыновит Клавдий. Пророчество об императорстве… Мать всю мою жизнь держала его в тайне.

Я лег на кушетку… И если бы не лег, наверняка повалился бы на пол.

XX

Церемонию усыновления назначили на конец февраля, сразу после паренталий[27]. В эти девять дней все почитали своих предков, украшая места их захоронений цветами и венками. Мать позаботилась о том, чтобы бюсты моего отца, Германика, Августа и Антония увили цветами из дворцовых теплиц. Она с любовью их поправляла и все время улыбалась.

А я… у меня было такое чувство, будто я предаю своих предков, в особенности отца, хоть я и не знал его совсем. Я не мог притворяться, подобно матери. И не мог не заметить, что лучший венок она отдала Германику, а самый жалкий – моему отцу.

Когда она вышла из зала, я положил руки на бюст и шепотом сказал:

– Прости меня, отец.

Основную часть церемонии усыновления взяли на себя адвокаты и магистраты. Моего присутствия не требовалось, и это делало весь процесс чуть более переносимым.

Бумаги составили в присутствии необходимых по закону семи свидетелей, после чего начертанный на великолепном пергаменте документ положили на мраморный стол, где он и ожидал скрепления печатью императора. Все происходило во дворце, в зале приемов, и там в ожидании собрались сенаторы, сановники и префекты преторианской гвардии.

Мы с матерью стояли в одном конце зала, а Клавдий с его детьми – в противоположном. Мы должны были встретиться возле стола. Мать взяла меня за руку и повела за собой. Клавдий, прихрамывая, пошел к нам навстречу. Я заметил, что его походка стала еще менее уверенной, чем накануне утром.

Мы остановились. Стол с пергаментом ждал. Клавдий протянул руку и взял его наконец.

– Вы все свидетели, – сказал он. – Наступил д-день, когда я обретаю нового с-сына.

Он развернул пергамент и начал зачитывать условия усыновления. Никто в зале даже не кашлянул. Наконец Клавдий дошел до сути документа:

– В этот день Луций Д-домиций Агенобарб, сын Гнея Домиция Агенобарба, н-наречен Нероном Клавдием Цезарем Друзом Германиком. От-тныне он – сын Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика.

Клавдий положил пергамент на мраморный стол и подхромал ко мне.

– Нерон, сын мой. – Он обнял меня. – На самом деле т-ты всегда им был.

Нерон. Я – Нерон. Луция больше нет, он растаял в воздухе.

Зал взорвался аплодисментами. Приглашенные на церемонию ликовали и всячески демонстрировали это радостными возгласами.

Нерон! Нерон!

Мое новое имя звенело в ушах. Или я просто ничего, кроме него, в тот момент не слышал. Клавдий скрепил печатью документ об усыновлении и передал его мне.

– Теперь он твой, сын.

Тут подоспела мать со своими объятиями. Подошла Октавия.

– Рада стать твоей сестрой, брат, – сказала она.

А Британник просто таращил глаза и наконец ляпнул:

– Ты не можешь занять место Британника. Британник – это я!

– Да, мой дорогой, – спокойно сказал на это Клавдий, – Британник только один, и это ты.

Мать улыбнулась, будто была с ним согласна. А потом всех пригласили отметить событие за накрытыми самыми разными яствами столами. Я отмахивался от всего, что мне подносили. Толпа людей, которые хотели со мной заговорить, – как же это было утомительно. «Нерон, Нерон», – повторяли они, но «наш будущий император» вслух не произносили, хоть и имели это в виду.

В какой-то момент мать подвела ко мне довольно серьезного с виду мужчину средних лет. Он низко поклонился. К таким поклонам, как я понял, мне теперь придется привыкать.

– Это Луций Анней Сенека, – представила мать. – Мой старый друг, еще со времен жизни в Риме. Сенека – великолепный философ и ритор, с этого дня он будет твоим учителем.

– Это большая честь для меня, – сказал Сенека глубоким, раскатистым голосом.

Мне же пора было привыкать к тому, что все и каждый готовы признать честью знакомство со мной, что бы это для них ни значило.

– С нетерпением жду, когда ты поделишься со мной знаниями, – вежливо, чтобы не нарушить ритуал церемонии, сказал я и, прежде чем он успел ответить, отвернулся.

Мне не хотелось обсуждать предстоящие уроки – я только что обрел новую личность и ни о чем, кроме этого, думать