Обухов посмотрел на сое отражение в стекле — немолодой, потрепанный жизнью мужик, с острым, чуть раздраженным сейчас взглядом, небритый и помятый.

— Влада, что происходит? — Он отвернулся от окна, присев на подоконник. — То ты приезжаешь на работу, то домой, то задаешь странные вопросы, пытаясь выяснить, из-за чего мы все-таки разошлись… Теперь вот курица эта… — Влада молчала, он слышал ее ровное дыхание. Откашлялся: — Ты зачем все усложняешь, я ведь предложил — давай начнем все с начала.

— Я так не могу. Не хочу… Не хочу, чтобы снова… пришлось уходить, — она всхлипнула. Не могла же она признаться, что скучает, что то и дело ловит себя на внутренних диалогах с бывшим мужем, что обращается к нему в пустоте своей квартиры и покупает его любимый сладкий йогурт с персиком, хотя сама терпеть его не может.

Обухов закусил губу, нахмурился: ему было плохо, когда было неясно. Если он накосячил, он мог извиниться — это не было проблемой. Но если на него обижаются за то, что он не сделал, а только потенциально может сделать — его это ставило в тупик.

— Тебе было так плохо со мной? — спросил.

— Да нет… я не об этом.

«Я так и думал», — бросил мысленно, вслух проговорил:

— Знаешь, в чем твоя проблема? — Влада в ответ перестала всхлипывать, прислушалась. — Ты всегда оставляешь за собой приоткрытую дверь, возможность уйти. Ты сама устала жить на сквозняке, но никак не закроешь за собой дверь… И теперь еще и меня держишь на пороге.

Молодая женщина откашлялась:

— Ты хочешь сказать, что я безответственна?

Обухов пожал плечами, снова посмотрел в окно на потемневший под дождевыми тучами город, оранжевые огни делали его нарядным и будто скрашивали безликую мрачность. Проговорил тихо:

— Ты боишься ответственности, боишься, что наступит завтра, к которому ты не готова. И оно — о ужас — начнет жить своей жизнью.

— И как мне сейчас быть?

— Сейчас? Приезжай, будем есть твою курицу вместе… У тебя кстати, откуда мои ключи?

— Забрала свою вязку, когда от тебя уходила, — Влада громко шмыгнула носом. — Я если мы опять пожалеем?

Обухов закатил глаза:

— Пожалеем-не пожалеем, не все ли равно? Жизнь — это математический алгоритм без неизвестных. И или ты идешь по ней вперед, разбрасывая камни, а потом их собирая и разбрасывая вновь, или дрожишь, как осиновый лист, боясь сделать шаг.

— Приехать? Сейчас? — Голос бывшей супруги дрожал. — Мне с утра на йогу.

Обухов покачал головой: «Она неисправима».

— Нет. Приехать и остаться. Навсегда… Я старею, Зая, мне вредно быть на сквозняке, поясница болит и простатит угрожает, знаешь ли, — он засмеялся, надеясь разрядить свою пафосную фразу. — И черт ней, с твоей йогой.

Влада молчала. Слишком долго.

— Ты еще здесь? — Спросил Обухов, решив, что связь прервалась, а он дурак-дураком все еще держит у уха трубку.

— Здесь, — прошептала Влада. — Может, мне продать квартиру? Ну, чтобы не было искушения уйти.

— Пусти в нее десяток таджиков, — засмеялся Обухов. — Так даже надежнее.

Влада проворчала:

— Дурак, я серьезно, между прочим… Про этот вот сквозняк и открытую дверь…

Обухов прислонился лбом к холодному стеклу:

— Это я виноват, что ты не закрываешь дверь, — прошептал. — Я слишком редко говорю, что люблю тебя. Что ты мне нужна. И что мне без тебя плохо.

— Гавр…

Влада всхлипнула. Он слушал ее сбивчивое дыхание.

— Я… Мне тоже без тебя плохо. Я эту чертову курицу купила, хотя сама на диете, мне нельзя. Купила, чтобы муж не мучался, а потом только в машине вспомнила, что мужа никакого нет…

— Просто приезжай, Влада, — прошептал Обухов и повторил еще тише. — Просто приезжай…

Неизвестная локация, утро субботы

Денис который час прислушивался к сонной тишине дома — казалось, в нем никого нет, только изредка, совсем-совсем редко, прорывались какие-то неясные звуки и запахи. Голодный нос улавливал острый аромат кофе и жареного картофеля. В желудке бурлило, требуя хоть капельки еды. Вздохнув, парень достал пакетик с сухариками, вскрыл его и отправил один в рот. Размачивая его слюной, подождал — так можно вернее насытиться, пакетик с сухариками крошечный. Еще оставалось яблоко — Денис посмотрел на него и отвернулся, от яблок у него изжога, отец мог бы и вспомнить.

Денис плотнее укутался в куртку, сунул руки под мышки и уперся затылком о стену. Вытянул ноги.

День завершился, окно потемнело, снова запуская в комнату водопад теней, стирая краски. Глаза от напряжения болели, было холодно, поясница затекла. Денис прикрыл глаза, чтобы как-то абстрагироваться от надвигающейся ночи, и сам не заметил, как задремал.

Проснулся, словно от толчка — за дверью кто-то был.

Денис осторожно скатился вниз по стене, надеясь в такой темноте не на зрение — на слух. Прошелестела задвижка оконца наверху — кто-то, прежде чем открыть дверь, удостоверился что пленник спит. Тогда верхняя задвижка снова закрыла оконце, щелкнул затвор «кошачьего лаза» — Денис перегруппировался и, дождавшись, когда оконце откроется и в него просунется рука с новым сухпайком, бросился вперед.

В один прыжок, словно кошка, он оказался у двери и вцепился в руку, державшую бумажный пакет с едой.

— Ааа! — орал он.

Он повис на руке, перевернул ее и дернул на себя, рассчитывая, что его силы хватит, чтобы похититель ударился головой о закрытую дверь. И тогда, когда он потеряет равновесие и рухнет на пол с той стороны двери, Денис во-первых увидит его лицо, а во-вторых…

Ничего не случилось. Гулкий удар с той стороны двери, тихая ругань. Денис вывернул захваченную им руку, но похититель вцепился ногтями в щиколотку парня, тот взвыл от неожиданности и выпустил руку.

Дверца в одно мгновение захлопнулась.

— Зря, парень… Ты пожалеешь, — прохрипел кто-то за дверью.

А в следующее мгновение защелка задвинулась и Денис слышал только удаляющиеся шаги похитителя. План по освобождению провалился.

«Ты пожалеешь», — сказал нападавший. И у Дениса сжалось сердце от нехорошего предчувствия.