что через несколько лет она непременно расцветёт. И хотя всё это было шуткой, ведь я никогда не пойду к ней на смотрины, – мне было бы жаль, если бы эта бедняжка не превратилась в такую же красавицу, как её сестра.

Малышка с отцом были высажены возле Феркеседугу, так что выразить лично свои надежды я не могу и посылаю ей через брата не менее двадцати ожерелий из стекляруса – самых разнообразных цветов. Теперь она будет если не самой красивой в своей деревне, то, по крайней мере, самой элегантной. Подружки будут о ней говорить: «Та, за кем через три года приедет белый!»

Спустя некоторое время Мэй говорит мне с порога:

– Тоа па пансе селие, мусье, ме моа англесе боку мон пети се’, мусье мон флел; е кан венил тоа мусье мон флел; тоа малие си вуле, у си нон вуле тоа лесте, мусье мон флел; мусье (тебе не думать сельёзно, месье, но мне много отколмить мой маленький сестла, месье мой блат; и когда тебе месье плийти, мой блат, тебе зениться, если хотеть, или если не хотеть тебе остасься месье мой блат, месье).

– Те боку зантиј пу’ моа, Ме; моа боку тон флел! (Тебя много доблый для меня, Мэй, мне много твой блат!)

Н. тоже присел на порог и, поручив Мэю держать один конец своего пояса, вправлял распутавшиеся ремешки на другом его конце. А меня вдруг настигла безмерная печаль. Весь день я провёл в обществе Н., что меня сильно утомило; нельзя было не признать, что озлобленность, странность и безумие этого человека, которого здесь все так боятся, исключительны. И именно здесь, где весь день жарит ненавистное солнце, которое все считают врагом, не дающим дышать, где жажду удаётся утолить лишь с наступлением ночи, он построил бы себе жилище, устроил дом. Каин, чей дым не взвился в небеса и теперь блуждает болотами50.

Внезапно осознаю, что уже некоторое время слышу отдалённые звуки, совсем тихие, как шлепки пальцев по ладони, и лишь теперь начинаю понимать, что это такое. Из далей саванны – бог знает, с какого расстояния, – к нам приближается музыка. Она незатейлива, но нет ничего увлекательнее, чем вслушиваться в эти звуки, которые становятся всё отчётливее, но пока остаются едва различимыми. Нравится мне и то, что их слышу пока что лишь я: ни Н., ни Мэй ещё ничего не замечают. А между тем направляющиеся к нам негры плетут чудесную сеть звуков, летящих поверх зверья и растений, прямо к звёздам. Дуновения ночного ветерка на какой-то миг относят песню в сторону, затем мелодия опять нарастает, струится в направлении хижины, нежная и благозвучная. Никто не бьёт в барабан, не трубит в рог – неописуемая сила таится в красоте пока ещё слабого звучания, в котором не угадываются ни огромные тамтамы, ни негритянские гитары, ни трубы.

Наконец туземцы-уаттары входят в деревню и направляются к нам, минуя сонные соседние хижины. К плечу идущего впереди подвешен большой балофон – клавиатура его составлена из деревянных реек, под ними установлены резонаторы-калабасы. Музыкант ударяет по рейкам палочками. Его пальцы обвиты цепочками, на них нанизаны побрякушки, которые чуть слышно позванивают. Он медленно идёт через деревню в окружении товарищей, которые тоже тихонько звенят бубенчиками. И даже когда они подходят уже совсем близко, всё равно продолжает казаться, что музыка доносится откуда-то издали, так она тиха и проста.

Всё это время я взволнованно старался определить, каково расстояние между нами и музыкантами. Подойдя вплотную, они по несколько раз касаются лбами земли перед хижиной. Рассмотреть их лица мне не удаётся, мне ясно лишь то, что король тоже среди них. Пебеньяни единственный, кто не бьёт челом, вид у него высокомерный, что выглядит довольно потешно; остальные, согнувшись в поклоне у наших ног, продолжают играть, нас приветствуя. Потом они точно так же, продолжая играть, склоняются к ногам своего короля, видимо, моля его о том, чтобы он распорядился отставить поклоны: трудно найти более утомительное занятие. А некоторые уже и постанывают в экстазе – африканцев сильные чувства охватывают стремительно.

Фото Р. Петровича

Мы следуем за ними на другой конец деревни, где негры уже собрались на танцы. Женщины поют попарно, соприкасаясь плечами; мужчины выделывают коленца, напрашиваясь на приглашение к совместному танцу. Некоторые юноши, например, полусумасшедший добряк Буту, танцуют так, будто отбивают рис ногами, а другие под масками превратились в диких богов саванны. Кое-кому из танцоров, похоже, вокруг мерещатся чёрные демоны, и они размахивают руками, словно хлыстами, пытаясь достать до звёзд; но все они обуреваемы безумным желанием присутствовать одновременно и на небе, и на земле, – желанием, которое влечёт их к этим чудесным женщинам.

Вот уже несколько дней я по утрам не чувствую такого бодрого настроя, как в свои первые африканские дни. Лишь к полудню меня перестаёт лихорадить, уходят раздражительность и злость. Затем следует другая пытка: жажда.

Рано утром в Диауале меня разбудили далёкие удары в тамтам, доносившиеся до лагеря. Большие вчерашние балофоны, дающие столь точный звук и нежный резонанс, теперь звучат в сопровождении барабанов, дно у которых округлое, а по краям трепещут металлические пёрышки и флажки.

Вот оно, умение дикаря тонко чувствовать природу и искусство. В звёздную ночь полагается входить, слегка постукивая по деревянным клавишам балофона, а солнечное победное утро встречать барабанным боем, раздвигая гулкой песнью небеса.

Музыкант-солист посвящает мне своё искусство, склонившись к самым моим ногам, и долго не выпрямляется. Скоро подойдут танцовщицы, а пока я делаю беглую зарисовку, запечатлевая артистов, самозабвенно отбивающих сумасшедший ритм, в котором вообще нет мелодии. Небольшими стайками, потихоньку переговариваясь друг с другом, мало-помалу собираются танцовщицы; к нашей огромной радости, все как одна юные, красивые, мускулистые. Такие тела, плечи, бёдра, ноги в Европе увидеть невозможно. Упругие груди кажутся прохладными, они ещё растут, становясь коническими и грушевидными, тяжёлыми, но какой-то неведомой силой увлекаемыми ввысь, – такой красоты не знала ни одна страна и ни одна эпоха Европы.

Мне нравится уникальное сочетание аромата их тел и благовоний, которыми они себя умащают, запахи амбры и трав, напоминающие экзотические плоды, хотя, посетив девушек в Конакри, я ощутил брезгливость. Тогда, ещё на судне, я весь вечер мыл руки – теперь же до сих пор храню вещи, пропитанные этим ароматом. Девушки совершенно нагие, и только их бёдра обёрнуты крепкими домоткаными полотнищами с бело-голубыми полосами. Ресницы у всех необычайно длинные, глаза тёмно-сливового цвета; белки глаз с оттенком янтаря.

Но