Глава двадцать первая

Животные

В возрасте от четырех до семи лет я жил у бабушки с дедушкой на Пресне, в большом, сером сталинском доме поблизости от Зоопарка. Это соседство наложило столь существенную печать на мое сознание, что я до сих пор считаю себя зоопарковским парнем.

В полумладенчестве я прошел странную инициацию – был укушен ламой. В ясный зимний день меня в очередной раз повели гулять в Зоопарк (в те годы я так часто бродил по этой заколдованной территории, что считал ее своими личными угодьями). Засмотревшись на ламу, которая стояла так близко от меня, сразу за прутьями ограды, я возжелал погладить ее встревоженно-горделивую мордочку и ради этого просунул свою неопытную руку сквозь прутья. Но лама, видимо, подумала, что ей протягивают нечто съедобное, некое лакомство, которое могло бы развеять ее гастрономическую скуку. Чтобы там ни подумала эта лама (кажется, она тоже была не вполне взрослой), но она совершила кусательное действие в отношении моей руки, а поскольку природа наделила ее большими и крепкими зубами, следовательно, эффект был ощутим. Впрочем, я не помню боли, зато помню яркую ленту крови, которая кинематографично хлынула на белый снег. Меня сразу же отвели в специальный медицинский домик, имеющийся на территории зоопарка, и там опять же не помню, что происходило, – запомнил только чубатое личико ламы и кровь на снегу. Blood on the Snow.

Животные – это всполохи, бросающие полоски света в глубину неосвещенных и пушистых пространств! Животные – это жалюзи! Какова связь между жалюзи и ревностью? Какова связь между ревностью и верностью? Среди животных верны лишь собаки, и людям хотелось бы, чтобы все животные были собаками. Но собаки – это миноритарная группировка экзальтированных сектантов. Собаки – это нечто, называемое силуэтами любви – посапывающие, потявкивающие, нетерпеливые и в то же время бесконечно терпеливые силуэты любви.

Но а что если перед иудеохристианской мыслью поставить задачу: сложить воедино всех зверей? Что получится? Никак не собака, конечно. Собака никогда не бывает суммой, она не бывает консенсусом, она не компромисс, но эксцесс. А что получится, если сложить воедино всех зверей? Какой нарисуется силуэт? Ветхозаветное предание утверждает: нарисуется силуэт кита, а еще вернее – бегемота. Еврейское слово «бегемот» означает животных, в плюрале.

В глубине смысла лежит это животное (немцы называют его Nilpferd – «нильская лошадь»), выставив из ряски лишь глаза. То есть бегемот – это в некотором символическом смысле «все животные». И в этом отношении он находится в символическом родстве с Левиафаном. Кит и бегемот – аргументы Бога. И в этом качестве они, как некие грандиозные образы, возникают в ветхозаветной Книге Иова. На жалобы Иова, на его крик о несправедливости ветхозаветный Бог отвечает подробными и чрезвычайно поэтизированными описаниями Кита и Бегемота.

В этом же контексте следует воспринимать бессмертные строки Корнея Чуковского:

Ох, и трудная это работа –

Из болота тащить бегемота…

Бегемота сложно извлечь на поверхность, хотя целая вереница животных впрягается в это дело. Но его непросто вытянуть из глубины, ведь, вытаскивая его, они вытаскивают из непрозрачной бездны свое собственное совокупное означающее. Они обнажают свое потаенное единство, свою животную тайну. Животные – это граница, и все топчущиеся на этой границе становятся пограничниками. Скотоводы, мясники, ветеринары, охотники, кавалеристы, юные натуралисты, жокеи, активисты Green Peace, работники зоопарков, доярки, рыбаки, художники-анималисты, циркачи, зоологи, энтомологи, орнитологи, повара, собачьи парикмахеры, язычники, дрессировщики, грумы, строители скворечников, китобои, сокольничие, устроители тараканьих бегов – все они сливаются в тревожной фигуре пограничника, разорванного изнутри глубочайшим смущением.

Моим первым личным животным стала черепаха. Это и логично: по мнению некоторых ученых, на черепахе зиждется мироздание. Черепаху звали Дуня. Характером она обладала ровным, выдержанным, нордическим, можно даже сказать, флегматичным – такое не редкость среди черепах. Возможно, и в этих панцирных рядах встречаются горячие головушки, но Дуня к их числу не принадлежала. И все же в ней теплилось некое бунтарское начало. В летние дачные дни я выносил ее попастись на травке (Дуня любила одуванчики), а чтоб она не убежала, я накрывал ее решетом – архаического вида берестяная конструкция, долетевшая до моих дней из баснословного аграрного прошлого. Однажды Дуня опрокинула решето, вырвалась на свободу и ушла куда-то. Больше я ее не видел, но много недель после ее бегства я терзался мучительными волнениями, думая о том, как сложилась ее судьба: жива ли она, здорова ли, не стала ли жертвой неведомых хищников? Где шагают ее неуклюжие ноги с крупными окостеневшими коготками? Куда смотрят ее подернутые пленкой глаза?

Вторым моим собственным животным оказался ёж Степан – крупная и очень колючая особь. Я обожал его столь же истово, как и Дуню. В последний год детсадовского периода (то есть когда мне было шесть лет) меня решили отправить на лето в летний детский сад. Я очень не хотел ехать туда, сопротивлялся всеми возможными способами, но родители уговорили меня, пообещав, что я смогу взять с собой Степана. Мои предчувствия меня не обманули: летний детский сад оказался летним детским адом. С моим Степаном нас сразу же разлучили – его поместили в вольеру при живом уголке, где уже жил другой ёж. Как ни странно, я был не единственным детсадовцем, который приехал с ежом. Еще один мальчик прибыл в сопровождении ежа. Наши ежи жили в специальном загончике, и мы с этим мальчиком каждый день приходили проведать наших ежей. Мы смотрели издалека на наших любимцев, к их колючим спинам тянулись наши тоскующие взгляды. Было так чудовищно, так безотрадно в этом детском концлагере, что мы даже не смогли подружиться с этим мальчиком – просто стояли, молча, понурые и жалкие, не отрывая взглядов своих от ежей. Даже словом не перемолвились, хотя и чувствовали себя собратьями по несчастью.

В августе родители забрали меня из летнего детского сада, и остаток лета мы прожили на даче в Ильинском. Родители сняли дачу – маленькую, темную, невзрачную, но эта дача казалась мне раем. После летнего детского сада я две или три недели молчал. Просто не произносил ни слова. Так подействовало на меня пребывание в детском концлагере. Я молчал вовсе не для того, чтобы выразить свой протест, молчал не в отместку – я радовался обретенной свободе, радовался родителям, я улыбался и излучал блаженство, но механизм произнесения слов на время сломался во мне. У меня как-то выморозило язык в то жаркое лето. Потом язык разморозился, и я снова стал разговорчивым малышом.

Первое, что я сделал после своего освобождения, – я пошел в лес и там отпустил своего Степана на волю. Вкусив горькой и безрадостной несвободы в детском концлагере, я не желал быть тюремщиком любимого колючего существа. Я отпустил его, но это не избавило меня от мучительных страхов за его жизнь.

В общем, животные сводили меня с ума. Они казались мне слишком хрупкими, слишком уязвимыми. Я слишком сильно любил их, и моя любовь была отравлена горечью волнений и ядом сострадания. Думаю, даже если бы я стал обладателем акулы или свирепого тигра, я все равно волновался бы за своих питомцев, не зная покоя ни днем, ни ночью.

Люди не вызывали у меня таких терзательных беспокойств. Конечно, я нередко волновался за своих родителей, поджидая поздними вечерами их возвращения домой. Но, за исключением этих моментов, я не особо беспокоился о людях. Мне казалось, они могут за себя постоять. Люди представлялись мне хитрыми, изворотливыми и на все способными. Вообще, достаточно прочными. А вот животные мне таковыми не казались, и я ощущал какую-то гипертрофированную и ужасающую ответственность за них.

Среди своих детских товарищей я не пользовался репутацией добряка. Хотя я в любой момент мог с легкостью отдать им любой неодушевленный предмет, мне принадлежащий (что я и делал