продать всю одежду, по­-том все книги и наконец постепенно попасть в лапы черного рынка. За неимением масла и жира еду готовят на бриолине, а в ночных клубах на левом берегу Сены пять из восьми девушек по вызову — в дневное время студентки. Искушение аморальным образом жизни или самоубийством невероятно высоко. Прошлой зимой пятеро студентов из Латинского квартала покончили собой от голода и отчаяния, а этой — студенческая газета медицинского факультета с жестоким цинизмом заранее выражает благодарность властям за то, что те бесперебойно обеспечивают анатомический театр необходимыми материалами для проведения вскрытий.

Промозглым утром мы идем по стопам Золя в квартал Ле-Аль [69], от сточных канав поднимается дымок. Еще не рассвело, на соседних улицах пахнет сыростью, свежим мясом, цветами и бензином. Тяжелые автомобили толкаются со скрипучими телегами, здесь слышна самая изысканная ругань в Париже. В бесконечных залах со сладковатым запахом недавно забитого скота к семи часам утрам уже возвышаются горы мяса. Перед рынком, дрожа от холода, стоят продавщицы фруктов и цветов. Они окликают прохожих как попрошайки, но если у них кто-то что-то и покупает, то вовсе не из милосердия. Ближе к закрытию монахини, подобрав юбки, ходят между рядов, собирая выкинутые букеты, а бедняки уносят домой урожай полусгнившей цветной капусты и яблок.

В ночь волхвов во Дворце спорта, где Свен Стольпе [70] обычно испытывает животный экстаз, наблюдая за боями по реслингу, в перерыве между выступлением джазовой певицы и конкурсом среди незамужних швей Пари­-жа на то, кто лучше произнесет фразу «Я тебя люблю», Леон Блюм [71] разговаривает с куклой. Кукла выглядит как английский путешественник, только что приземлившийся с парашютом, и наш юный французский друг всю ночь упрямо утверждает, что это месье Стоп из нашумевшей короткометражки, талисман газеты, устроившей все это мероприятие.

В это же время в Марселе хоронят первых убитых в уличных беспорядках. Забастовки и мороз начинаются практически одновременно. В среднем в каждом районе по четыре раза за вечер отключают электричество. Газеты сжимаются до размеров одной страницы именно тогда, когда они нужны больше всего. В отеле топят пятнадцать минут по вечерам, и когда ненадолго становится тепло, когда есть свет, пар около рта заметен, только если очень сильно приглядеться. Эскалатор на станции «Ле Лила» не работает, да и вообще метро частенько закрывают, пару дней дорога до центра Парижа занимает не привычные двадцать минут, а около часа на автобусе.

В городе все спокойно, но полицейские ходят в шлемах. Месье Шуман [72] вносит законопроект о расширении своих полномочий. Поздно вечером первого декабря коммуни­-сты в метро раздают конфискованный номер «Юманите» с кровавым заголовком во всю передовицу: «Республика убита». В парижских туалетах появляются пропагандистские лживые надписи: «Robert Schuman, officier boche» («Робер Шуман, немецкий офицер»). Пока полиция дубинками, пистолетами и ножами выигрывает битву за электростанции Парижа, мы сидим у рабочей семьи в районе Ле Лила при свете мигающей лампы и пытаемся слушать европейские радиостанции. Дальше Люксембурга приемник не берет, а на волне Люксембурга всегда хорошее настроение. Мир рушится на наших глазах под песенки люксембургского хора, рекламирующие ликер «Дюбонне» или лучший кофе на континенте.

Революция или нет? По ночам мы просыпаемся от грохота пушек, которые везут мимо нас из Форт-де-Роменвиль [73] в центр Парижа, но через три дня замечаем, что пушки — лишь плод буйного иностранного воображения, а шум, который мы слышим, — просто грохот вагонов проходящей под нами линии метро. В целом ситуация несколько спокойнее, чем ее описывают журналисты, особенно американские. В Париже царит напряженная тишина, которую нарушают ежедневные коммюни­ке о саботаже на железных дорогах и стычках в долине Роны. Как любые неслучайно слу­чайные насильственные действия, правомерность которых непросто доказать, кровавый саботаж с легким душком провокаций скорее удерживает людей от стачки, чем склоняет поддержать бастующих. Настроенная против рабочего движения пресса «раскрывает» планы террористов, и на них нападают с двух фронтов: изнутри есть расхождения во взглядах, вызванные разногласиями между политическими партиями, а извне маячит угроза партийной гражданской войны из-за закона Шумана, запрещающего забастовки. Своеоб­разное затишье, наступившее после похорон убитых в Валансе [74], — лишь затишье перед бурей, которая ожидается весной, а последняя неделя забастовки начинается с того, что мадам Дюпон, мать двоих детей и супруга бастующего рабочего, проживающая в соседней с нами тесной комнатенке с газовой плитой, идет на панель. Она продолжает делать это на протяжении всего нищего Рождества, и можно сказать, у нее вырабатывается дурная привычка.

На самом деле она выходит на панель всю зиму, и знающие люди заверяют нас в том, что эта трагическая форма проституции куда более распространена в Париже, чем можно поду­мать. Цены растут с каждым днем, выживать становится все труднее, и даже дочь Ротшильдов вынуждена идти работать: оказывается, она снимается в кино в Париже под сценическим псевдонимом. Писатель и бывший вор Жан Жене [75], которого во время премьеры первого фильма разыскивала парижская полиция и который за два года стал миллионером, поскольку продажей его книг заинтересовался черный рынок, ищет кинооператора, гото­вого снимать историю его бурной жизни. Он утверждает, что осужден за все мыслимые и немыслимые преступления в странах от Греции и севернее, а писательскую карьеру начал десять лет назад с кражи оригинальных изданий Рембо, Кокто и Блуа. В Сене нашли девушку по имени Кри-Кри — предположительно самоубийство из-за нежеланной беременности. Целый месяц журналисты Парижа хладнокровно осаждают дом ее родителей в погоне за новыми «подробностями».

Банкноты в пять тысяч франков внезапно объявлены недействительными, и в первых числах февраля расползаются слухи, что революция начнется утром шестого. Пару дней полицейские ходят с карабинами наперевес, но официально ничего не происходит. Большинство трагедий, как всегда, разворачивается тихо и незаметно. Дома у четы Дюпон, бледные исхудавшие дети которых в буквальном смысле света белого не видели всю зиму, обстановка накаляется с каждой неделей, воздух звенит от напряжения. Вежливые и тактичные парижане, чья неизменная выдержка и обходительность известны по многочисленным туристическим путеводителям, становят­ся мрачными и истеричными, по лицам видно, что они на грани нервного срыва.

В конце февраля снегопад превращает бульвары в настоящую тундру, среди швей Парижа начинается безработица, многие крупные кафе закрываются. Когда снег сходит, Эйфелева башня проступает из дымки, из окна нам видно, как солнце ласково золотит округлые скулы базилики Сакре-Кер, изящные склоны Монмартра подрагивают на фоне парижского неба. Солнечный свет медленно дымится в переулках Бельвилля, суровая зима закончилась, занавес поднимается в ожидании весенних туристов.