— Княжною звать меня, княжною, — бормотал голос пьяной женщины.

— Ха-ха-ха! — пронеслось по толпе. — Слышь, робя, княжной велит звать себя! Вот так княжна! По полету видна!

— С самого, значит, с Тьмутараканьева княжества — это верно! — скрепил своим бойким словом маклак-перекупщик.

— А ты что думаешь? Нет, ты скажи мне, ты что себе думаешь? Княжна! Известно, княжна! — задорливо вступила с ним в диспут пьяная старуха, размашисто жестикулируя руками.

Венгерскому графу это обстоятельство начало казаться довольно курьезным, так что он решился пробраться сквозь толпу и стал поближе к диспутантке.

— И я то ж само говорю, что княжна, — подуськивал перекупщик, показывая вид, будто сам вполне соглашается с нею и хочет отбояриться от спора. — Одно слово, княжна с подлежалого рожна аль с попова задворка!

— К ней, надо быть, и гостье-то все графское да княжеское ездит — все-то кол да перетыка! — опять ввернула слово поваренная груша.

— Ты, баба, не мели мелевом, а насчет имя-звания объявись, потому — имя-звание сичас первым самым делом! — не обращая внимания на перекрестные остроты, дернул Чуху назойливый мещанинишко.

— Чего-то звание! — хлопнул его по плечу перекупщик. — Пиши, коли хошь, княжна, мол, Косушкина, да и вся недолга!

— Ан врешь, не Косушкина, а Чечевинская! Княжна Анна Яковлевна Чечевинская! — войдя в окончательный задор и с сильной жестикуляцией взъелась за него пьяная женщина, вконец задетая за живое всем этим градом острот и дружного хохота. — Нда, вот… Что, взял? — продолжала она, показывая ему кукиши. — Не Косушкина, а Чечевинская… Княжна Анна Чечевинская!.. А ты, на-ко вот, выкуси!

Услышав звук этого имени, граф Николай Каллаш изменился в лице. Он побледнел мгновенно и, сильным натиском плеча окончательно уже пробравшись к пьяной старухе, дрожащими пальцами коснулся ее руки.

На пьяненьком лице ее показалась улыбка удовольствия.

— А!.. Чудной гость!.. Чудной гость! — замолола коснеющим языком старуха, не спуская с него глаз. — А наши девушки и доселе вспоминают угощения твои! Ей-богу, так! Что ходить-то перестал к нам на Сенную? Дай-ко мне на косушечку!.. Я нынче хмельная — я уж хватила немножко, да хочется еще… за твое здоровье! Я ведь это с горя, ей-богу, с горя!

И из припухлых глаз ее потекли новые пьяные слезы.

— Хорошо, я дам… только едем со мною! Сейчас едем! — мимоходом буркнул ей граф, торопливо выводя ее из кучки, которая осталась необычайно изумлена столь внезапным оборотом дела.

— А мне все равно… вези куда хочешь!.. В часть так в часть, в кабак так в кабак — я поеду, я всюду поеду! Поеду! Мне все равно! — бормотала Чуха, позволяя ему вести себя без малейшего сопротивления.

В ту же минуту кликнул он дремавшего неподалеку ваньку и довез на нем хмельную старуху до извозчичьих карет, которые обыкновенно стоят на бирже у Семеновского моста.

Нанятый экипаж вскоре прикатил их обоих к подъезду небольшого, но изящного дома, занимаемого венгерским графом.

Х

КТО БЫЛ ГРАФ КАЛЛАШ

— Я это, милый мой, говорю тебе — с горя!.. Ей-богу же, с горя!.. Ты не думай, что я старая… что я пьяная да развратная, а и у меня тоже, может быть, свое горе! — медленно молола языком Чуха, смахивая грязною рукою набегавшие слезы. — Я сирота… совсем сирота, бесприютница… Нашла себе было хорошую девушку — ты не думай, нет, честная, хорошая!.. Божусь тебе!.. Как дочку полюбила ее, а ее увели от меня вчера… из части увели… Ей, конечно, теперь хорошо там будет… и сама знаю, что хорошо, а расстаться трудно мне было… больно уж полюбила, говорю тебе!.. Пусто теперь мне как-то без нее, тоска берет… Ну, а я и тово… хватила с горя!.. Тоску залить… я и хватила!.. А ты не осуди… не смейся… над жалким человеком и грех, и стыд смеяться… Зачем? Слышишь ли, голубчик, зачем ты привез меня сюда?.. Мне бы в часть или в кабак, а ты вон куда!.. Зачем, говорю, зачем?

— А вот затем, чтобы ты проспалась хорошенько, а потом мы поведем с тобою разговоры.

— Какие с Чухой разговоры!.. Да и куда я тут лягу… Я ведь грязная, пьяная — видишь, какова… а у тебя мебель — вон какая хорошая… Мне, мой милый, не место здесь… Ты пусти меня — уж я лучше… как-нибудь сама… в часть пойду.

Граф с трудом наконец убедил хмельную женщину остаться и лечь соснуть на широком покойном диване.

Та как повалилась, так через минуту и захрапела.

Он спустил гардины и, притворив двери, вышел в другую комнату, а сам, казалось, был так встревожен, хмуро-задумчив и сильно озабочен какою-то мыслью. Нетерпение проглядывало в каждом его взоре, в каждом движении, и граф неоднократно, осторожными шагами подходил к двери, за которою спала пьяная старуха, заглядывал в щель и прислушивался; чем дольше проходило время, тем сильнее отражалось в нем беспокойно-тоскливое нетерпение.

Но чтобы разъяснить причины этого настроения, мы должны начать рассказ наш издалека — за двадцать два года назад.

В 1838 году — если не забыл еще читатель — княжну Анну Яковлевну Чечевинскую постигло несчастье, обыкновенно называемое в свете большим скандалом. Она родила дочь и испытала всю великую меру подлости того человека, которого беззаветно полюбила всей своей честной любовью.

Нам приходится теперь отчасти напомнить читателю некоторые из обстоятельств, сопровождавших это печальное приключение.

Неожиданная весть о родах дочери как громом поразила старую княгиню Чечевинскую, нанеся беспощадный удар ее фамильной гордости…

Благодаря язычкам семейства Шипониных, и в особенности трем сестрицам, известным под именем «трех перезрелых граций», скандал необыкновенно быстро распространился в среде большого света. Старуха Чечевинская после сразившего ее известия уже не видела более дочери. Она ее прокляла и не совсем-таки законным образом лишила в наследстве даже и той части, которая должна бы была достаться на ее долю из имения покойного отца. Ареопаг непогрешимых судей-диан, собравшийся у постели княгини Татьяны Львовны Шадурской, которая, за несколько дней перед тем, сама преждевременно и тайно ждала сына — Ивана Вересова, — безапелляционно решил общим своим приговором навеки подвергнуть остракизму опозорившую себя княжну Анну. Быть может, читатель помнит еще, как встретила ее Татьяна Львовна, эта великодушная Диана, когда несчастная мать, жаждая узнать судьбу своего подкинутого ребенка и бесполезно обращаясь поэтому несколько раз с письмами к ее мужу, своему любовнику, и даже к самой княгине, явилась наконец к ней лично, умоляя отдать ей дочь или по крайней