Макрида спустилась вниз, и вместе с ней, по усердию своему, за тем же делом сбежала и сморщенная горничная.

Принесли отцу Иринарху и полотенечко, и водички. Макрида перед ним держала в руках и то и другое. Стал он тереть мокрым кончиком с одного края иконы, и этот край понемногу начал светлеть, обозначая блестящий золотом фон, а на полотенце обильно насела вдруг черная грязь.

И полотенце, и образ отец Иринарх с некоторой торжественностью показал отцу Иоанну и всем присутствующим.

— Докладывал вам, что не древность, а копоть — копоть и есть! А образок-то, как видно, новенький.

Это было первое, но еще маленькое разочарование для созерцателей явленного чуда.

Отец Иринарх самолично направился к киоту и поставил икону на ее место.

— А это, матушка, что за баночка у вас тут поставлена?

— Ах, это тьма — нам Фомушка подарил… спасибо ему, голубчику!

— Тьма-а?.. Какая тьма? Где эта тьма-то?

— А тут же вот в киоте хранится.

Отец Иринарх мельком поглядел на Евдокию Петровну взором того внутреннего беспокойства, которым смотрят на людей, впервые оказывающих признаки умственного расстройства.

— То есть позвольте… Этого я, признаться сказать… извините, ваше превосходительство! — не совсем-то понимаю: как это тьму подарил?.. Какая же это тьма?

— Египетская, — подсказала сморщенная девица вместо своей барыни, которая молча глядела на Иринарха, будучи приведена его скептическими словами в некоторое недоумение относительно Фомушкиной непогрешимости. Но покамест она еще не могла взять в толк, чего это хочет от нее отец Иринарх и чего он так добивается…

— Что такое?.. Тьма египетская?.. Да где ж она? Покажите мне ее! — настаивал меж тем священник, обращаясь то к хозяину с хозяйкой, то к горничной-девице и ко всем присутствовавшим, между которыми были и поумнее; им точно так же показалось довольно странным курьезное открытие египетской тьмы.

Горничная, в ответ отцу Иринарху, указала на склянку с черною маслянистою массой.

Тот изъявил намерение немедленно вскрыть ее и поглядеть, что там такое.

— Батюшка!.. Бога ради!.. Нет, нет, не открывайте! — стремительно приступила к нему Евдокия Петровна.

— Отчего же так?..

— Невозможно!.. Невозможно!.. Он запретил! И прикасаться запретил!

— Кто это он? Все Фомушка же блаженный?

— Он, он запретил строго-настрого! Оставьте уж лучше, оставьте!

— Нет, уж позвольте полюбопытствовать, матушка!

— Да говорю же вам, невозможно!

— Напротив, весьма легко. Отчего невозможно?

— Расточится!

— Что расточится?

— Тьма! Сейчас же расточится; только открыть сосуд — она и расточится по всей земле, и все тогда будем во тьме ходящими — так и он нам наказывал!

— Не тогда, а ныне, матушка, — извините меня, — во тьме вы ходите! — наставительным пастырским тоном возразил ей отец Иринарх. — И от всего сердца моего желаю, — продолжал он, вскрывая банку, — чтобы поскорее озарил вас свет истины. Извольте, матушка, ваша тьма не расточается… Видите? А меж тем откупорена — и не расточается!

Отец Иринарх, вертя в руках Соломонов сосуд, показывал его всем присутствующим.

— Что ж это такое?.. Боже мой, что ж это такое? — в недоумелом смятении шептала, спустя руки, пораженная старушка. — Не расточается… И в самом деле, не расточается… Что же это такое?

— А то, что ваш Фомка — мошенник…

— Господи помилуй! Да что вы говорите, отец Иринарх?.. Мошенник… тьма — не тьма… Да что ж оно такое, наконец?

— Оно-то?

Отец Иринарх поднес откупоренную склянку к кончику носа.

— Вакса-с, ваше превосходительство, вакса! Очень доброкачественная и — должно полагать по запаху и глянцевитости — брюлевского производства.

Едва ли бы какое-нибудь действительно сверхъестественное явление могло произвести на добрых птиц такое сильное впечатление, как это простое слово «вакса», сказанное отцом Иринархом с такой самоуверенностью, которая не допускала ни малейшей ошибки. Оно в один миг разбило их долгую и глубокую веру в Фомушек, Макридушек и во всю странно-юродствующую братию.

Отец Иринарх не выдержал и засмеялся горьким смехом сожаления, который почему-то не особенно понравился отцу Иоанну, так что тот даже решился заметить, ни к кому, впрочем, не относясь лично со своим замечанием, что все это скорее печально, чем смешно.

— Истинная ваша правда! И чем смешнее, тем печальнее, — отпарировал Отлукавский. — Так это все Фомушкины подарки? И насчет образа он предречение делал?.. Хм!.. А вы, отец Иоанн, не наведя даже самонужнейших справок, уж и в свой приход возжелали поставить его? Жаль, поторопились немного! — саркастически заметил он с ехидственной улыбкой.

Отец Иоанн сильно сконфузился и, ничего не ответя, только развел руками, а сам меж тем исподтишка бросил на Иринарха взор, исполненный непримиримой ненависти: отец Иринарх заодно уж разрушил и его сладкие надежды…

Макрида стояла ни жива ни мертва и вся тряслась как в лихорадке.

Дело благодаря Отлукавскому приняло оборот очень серьезный.

— Подобного кощунства над религией допустить нельзя-с! — громко сказал он решительным тоном и принялся допрашивать Макриду.

— Я человек преклонный — мое дело сторона! Ничего не знаю, ничего не ведаю! — разливаясь в притворных слезах, отнекивалась смущенная странница, а сама все дрожала, словно лист осиновый.

Позвали Антониду, которая ничего еще не знала о печальном для нее обороте дела и предстала пред очи всего собрания с полной готовностью рассказывать и подтверждать свое сонное видение.

— Расскажи-ка, милая, как тебя Фома учил сны чудные рассказывать? — с онику обратился к ней Отлукавский.

— Какие сны? — смутилась и побледнела девушка.

— А хоть бы такие, какой ты видела на прошлой неделе?

— Я ничего не видела, ничего не знаю.

— Ну, а мы уже всё знаем. Так расскажи-ко свой сон, не конфузься!

Антонида бухнулась в ноги.

— Виновата! Простите!.. Всему Фомка учил, а сама я ничего не делала, ничего и знать не знаю и ведать не ведаю! — плакала она, не поднимаясь с полу.

В это время доложили, что пришел местный надзиратель с письмоводителем — составлять законный акт о явленном образе, про который и до него дошла стоустая молва. Теперь ему приходилось писать акт хоть и о том же все образе, но только совсем с другой стороны.

Признанием Антониды Фомка был уличен заочно. И это уличение послужило великим ударом как для Савелия Никаноровича, так и для Евдокии Петровны. Разочарование было полное, горькое и постыдное.

— Сказывал я вам, матушка, давно уже сказывал поберегаться этого Фомушки, потому — мошенник, — говорил отец Отлукавский, — а вы не пожелали меня послушать — вот и вышло по-моему. Я давно это видел, да только молчал, потому — мое дело сторона опять же, и вам мои слова были неприятны.

— Ах! Боже мой!.. Фомушка, Фомушка!.. Кто бы это мог предвидеть?.. Кто бы это мог подумать?.. Человек такой