Князь Бородкин почему-то назначил 11 часов утра следующего дня, Восьмиградский вынул пачку ассигнаций и мы очутились снова у своих автомобилей со спящими дамами и промерзшими шоферами. Теперь все было скрыто белым туманом. Фонари потухли, кое-где попадались прохожие. Наступал новый день, — час нашего отдыха. В квартире румынки, к которой мы все поехали вслед за Бородкиным, нам подали черный кофе, но я уже не помню — пил ли я его или нет. Все сливалось у меня перед глазами в серую сплошную муть, и я повалился на первый попавшийся диван, убитый внезапным черным сном похмелья. Проснулся я окончательно только на следующее утро, и первым моим желанием было напиться и вымыться холодной водою. Я поднялся и увидел, что нахожусь в небольшом будуаре. На ковре, у моих ног спал, закинув назад голову и как-то странно подогнув ноги, Сумов. Я растолкал его.

— Это ты? — воскликнул он, сразу вскакивая на ноги. — А я во сне чертовщину всякую видел…

Он был очень бледен и плохо держался на ногах.

— Тебе дурно, — сказал я, — пойдем мыться и выпьем чаю…

— Да, да — чаю, — с радостью согласился Сумов, — непременно, очень горячего.

Когда мы вошли в столовую, все уже были в сборе.

Оказывается, кроме барона Бреде, уехавшего куда-то еще вчера днем, все проспали вместе с нами целые сутки.

Князь Бородкин в каком-то неимоверной длины сером с зелеными отворотами халате сидел рядом с румынкой — хозяйкой дома. Они разыгрывали роль jeunes maries[7] и все время целовались, называя друг друга разными глупыми прозвищами.

IV

Только в половине двенадцатого мы вспомнили о нашей выходке с заказом гроба и заторопились поехать посмотреть, что из этого вышло. Особенно на этом настаивал Сумов, а отговаривал князь Бородкин. Он находил, что было бы глупо и неосторожно выдавать себя; что нас могли увидеть и устроить скандал. Но мы его не послушались и, оставив его наслаждаться tête-à-tête с румынкою, поехали на Бассейную.

Еще не доезжая до подъезда дома под номером 17, я заметил, что там происходит что-то не совсем обычное. По лицу Сумова, который ехал со мною на одном извозчике, я понял, что и он это заметил и поражен.

У подъезда дома под номером 17, оказавшегося большим красивым пятиэтажным зданием, толпилась кучка каких-то людей и посыпала часть тротуара и улицы перед парадной дверью чем-то темным, что оказалось при ближайшем рассмотрении зеленым ельником. Остановив извозчика и подождав товарищей, мы сообщили им свои наблюдения. На разведки был послан Станишевский, лицо которого не могло быть известно, так как он не был среди нас при заказывании гроба.

Через несколько минут он вернулся к нам со странным, не то недоумевающим, не то испуганным выражением.

— Ну, что такое? — обратились мы к нему.

— Но, Боже мой, але, я сам не знаю, что это, — поежась, ответил он, — ma foi[8], тут что-то странное Там действительно покойница.

— Покойница? — в один голос переспросили мы.

— Mais je vous assure, mais je vous dis que oui![9] Я сам не верил своим ушам… Говорят — умерла барышня в третьем номере…

Станишевский опять поежился, удивленно взглядывая на нас. Я чувствовал, как мурашки побежали у меня по спине. Наша пьяная шутка принимала какой-то странный и таинственный смысл. Невольно я оглянулся на Сумова, давшего адрес гробовщику. Наверно, в то же мгновение у всех у нас зародилось одинаковое подозрение, потому что Восьмиградский задал Сумову тот же вопрос, который вертелся и у меня на языке.

— Послушай, Николай, что все это значит? Ты знал что-нибудь об этом?

Но Сумов ничего не знал, это можно было прочесть по его растерянному лицу и блуждающему взгляду.

— Идем туда, — вместо ответа хрипло сказал он и первым зашагал к подъезду. Мы последовали за ним.

Вся лестница, вплоть до второго этажа, где находилась квартира, была усыпана ельником. Ноги скользили, попадая на его жесткие иглы. Его острый запах смешивался с запахом ладана. Дверь в квартиру номера 3 была раскрыта настежь. В передней никого не было, в зале стоял большой стол, усыпанный цветами, а среди них мы увидали покойницу.

Мы не слышали, как подошел к нам какой-то господин с большой черной бородой на бледном лице и спросил шепотом:

— К покойнице?

Все наше внимание было обращено на этот стол и неподвижную фигуру на нем.

Но, приближаясь к столу, я невольно оглянулся на Сумова, который шел бок о бок со мной и нечаянно задел меня плечом. Я не узнал его лица. Оно было бледно, бледнее покойницы и совершенно неподвижно. По тому, как напряженно билась жилка на его виске, можно было догадаться, что он о чем-то напряженно думал. Губы сжались в плотную прямую линию и тоже были белы, как бумага. Он вытянул шею, сжал руки и неподвижно, жадно смотрел на умершую.

Она была очень красива, несмотря на то, что смерть положила на нее синие тени и нос заострился. У нее были тонкие, благородные черты лица и золотые, почти рыжие волосы. Она казалась маленькой, худенькой на этом столе, среди цветов; пальцы рук поражали своей длиной и прозрачностью кожи; между тонкими, темными, дугой изгибающимися бровями проведена была чуть заметная упрямая морщина. Профиль ее походил на египетскую камею.

Ни одной женщины, кроме читающей молитвы старой монашенки, не было подле покойной, даже господин с черной бородой, как видно, хозяин квартиры, исчез в соседнюю комнату.

Восьмиградский, Станишевский и Визэн тихо перешептывались позади меня.

— Все это ужасно, ужасно странно, — шептал Восьмиградский, — но ясно, что Сумов тут ни при чем… А она очень хорошенькая, наша покойница.

— Я думаю, что нам пора уходить, — перебил его смущенный Станишевский.

— Да, гасса, это неудобно, уверяю вас, — подхватил Визэн.

Я тронул за руку Сумова.

— Послушай, Николай, идем…

Он даже не обернулся на мои слова. Лицо его было все так же неподвижно устремлено на стол.

Его неподвижность пугала меня; я не мог объяснить ее себе, но она казалась мне подозрительной. Хотя я и был убежден, что, назвав адрес этого дома, Сумов никогда раньше не слыхал его, но поведение его все-таки не могло не вызвать во мне тьму предположений, одно другого неопределеннее. Само по себе странное совпадение это не могло так сильно повлиять на всегда беспечного и чуждого всякого мистицизма Сумова. Тут было что-то другое. Но что же?

Она была ему знакома раньше? Он видал ее когда-нибудь? Но тогда, что мешало ему поделиться с нами своим открытием?