поэтому я надеюсь на успех: не зная, где он лежит, я буду искать даже в тех направлениях, которые специалисту показались бы запретными. Нередко ответ скрывается именно в таких вот закоулках.

Капитан помолчал, как бы примиряясь, хотя в его профессии дело обстояло иначе.

- Что нужно вам для работы?

- Какой компьютер стоит на корабле?

- Блок из четырех стандартных "Сигм".

- Не так уж и плохо. Если понадобится энергия, на что я могу рассчитывать?

- Практически вряд ли вы будете нуждаться в таких энергиях, какими мы располагаем.

- Люблю быть расточительным. Каков объем вашей кристаллотеки?

- Что-то около трех миллионов записей. В том числе и последние; нам передали даже протоколы заседаний, где решалась наша судьба.

- Ага. Сможете ли вы выделить на корабле место, если оно понадобится для экспериментов?.

- Сейчас пассажиры во главе с нашим путешественником готовят для вас туристскую палубу. Если вам понадобится вся ее площадь, мы уберем энергетические переборки простым нажатием выключателя.

- Ну, может быть, они рановато начали... Я пока читаю: надо же мне хоть сориентироваться в той области, основы которой я собираюсь колебать!

- Людям нужно действовать. Иначе они будут сидеть, оплакивать свою судьбу и сходить с ума. Нельзя злоупотреблять их терпением: это одна из немногих вещей, которые у нас не синтезируются.

- А... я понял. Постараюсь. Хотя открытия, как вы знаете, не планируются.

- Желаю вам успеха. И - спокойной ночи.

Говоря это, Устюг пытался понять: только ли дела привели его сюда? Или - или он и в самом деле думал, что физик вдруг заговорит о Зое? Покажет, серьезно это у него, или...

- Благодарю за пожелание, - откликнулся физик. - Только вряд ли. Я чувствую себя так, словно весь этот корабль лежит у меня на плечах. Тяжело!

- Значит, - сказал Устюг уже с порога, - вы одной ногой влезли в мою шкуру.

Настал день, когда, подумав о том, что осталось позади, Истомин ужаснулся. К счастью, человек способен быстро забывать неприятное; иначе женщины давно бросили бы рожать, а литераторы - писать книги. Если бы заранее представить себе всю эту мороку - блуждания по плохо вяжущимся отрезкам фабулы, лихорадочную, сбивчивую диктовку, ужас при виде того, как выглядит это на ленте, кромсание текста и пере диктовку, и еще, и еще раз, потом медленное прослушивание с диктографа уже отработанных глав и новая правка их, и где-то перед самым концом - ужас от того, что все получилось не так, как было задумано, - если бы Истомин помнил обо всем этом, то у него, пожалуй, недостало бы сил браться за новую работу.

К счастью, все быстро забывалось и оставалось лишь удовлетворение от мысли, что работа - пусть вчерне, в первом, весьма еще несовершенном варианте - закончена, и сколько-то дней и месяцев прожито не зря.

Сколько именно, Истомин не мог бы сказать, потому что представление о времени было им давно потерянным. Лишь взглянув в зеркало и увидев в нем свое вытянувшееся и потемневшее лицо с фиолетовыми полумесяцами под глазами, он понял, что дней, верно, прошло немало. И кажется, он уже очень давно не видел Инны. Почему? Тут же он вспомнил, что, благодаря приказу капитана, ничто больше не связывало их, вспомнил - и впервые за все последние недели пожалел об этом. Вот сейчас ей следовало бы оказаться здесь: он пошел бы к ней, обнял и, устало улыбаясь, выслушал ее поздравления, и сказал бы, что она, сама того не зная, немало помогла ему в работе. Но ее не было...

Впрочем, стоит ли жалеть?

Он покосился на стол. Рукопись лежала там, отпечатанная диктографом на тонкой блестящей пленке - плотная, монолитная, убедительная. Кружилась голова, и хотелось есть. Писатель улыбнулся. Ему было весело, подмывало пройтись на руках. Потом - он знал заранее - ему захочется спать, спать и спать, а на кофе он долго не сможет смотреть - столько его выпито за это время.

Но прежде всего надо было подойти к кому-нибудь и сказать, что он кончил большую половину работы и книга, кажется, получилась. Писатель чувствовал, что эта радость не может принадлежать ему одному.

Не сиделось на месте, и вдруг стало тягостным одиночество, за которое он все эти дни благословлял судьбу.

Желтый свет казался администратору круглым. Круглый свет, белый потолок и - если скосить до отказа глаза - часть двери; вот все, что осталось ему от многообразия мира. И время, неподвижное время, остановившееся раз навсегда. Это была не жизнь и не смерть; наверное, так чувствуют себя зимой деревья, покрытые белым снегом, оглушенные морозом. Администратору чудилось, что и он стиснут морозом, и соки в нем прекратили движение.

Нет, он был срубленным деревом, корни остались далеко. Дерево тянется вверх и, срубленное, впервые видит небо где-то сбоку, нелепое, навсегда утраченное, и истома увядания медленно расходится по ветвям. Небо администратора рухнуло и погребло мир. Все без малого пять десятков прожитых лет оказались отсеченными, как сучья. Можно было внутренне негодовать, сжигая последние силы; можно было примириться. Администратор примирился. Он понял, что не хочет больше жить, потому что жить было незачем. Он ничего не делал, чтобы умереть, но не старался и выздороветь, и поэтому, хотя регенерация и закончилась успешно, медленно сползал все ниже к порогу, за которым - ничто.

Жить для него раньше означало - работать. Люди, у которых работа отождествляется с жизнью, счастливы, но, как и всякий счастливый человек, уязвимы. Случай попал в уязвимую точку Карского, как жало осы в нервный узел гусеницы, и, как у гусеницы, наступил паралич, только не тканей тела, а эмоций; это страшнее.

Карский замечал, как все чаще Вера глядит на него с озабоченностью, как подолгу просиживает рядом. Ему было жаль ее и не хотелось огорчать, и он понимал, что должен как-то убедить девушку в том, что ему не страшно умереть и никому не должно быть ни страшно, ни неприятно от его смерти. Ему хотелось успокоить Веру, потому что он чувствовал - каким-то обостренным чутьем, как многие, умирающие в сознании, - что девушка жалеет его искренне и хочет, чтобы он выздоровел.

Однажды он решился. Он боялся, что не найдет нужных слов, но на этот раз ему