Шрифт:
Закладка:
— Все в рубку!
И вот он уже врубил телеграф на "Полный вперед!", и из машинного отделения Мухтар ответил звонком "Есть полный вперед!" Жигун, намертво сжав штурвал, круто развернул катер и направил его прямо на субмарину.
Жигун шел на таран.
Цепенея от мысли, что вот сейчас удар, треск — и... Федор на миг крепко сжал веки и едва удержался на ногах, так неожиданно катер круто покатил вправо на борт. И еще не раскрыв глаза, услышал визгливый, срывающийся крик:
— Куда? Куда ты?..
Женька Бабкин рвал из рук Жигуна штурвал. Полные звериного ужаса глаза вылезли из орбит.
— Все равно попались. Хоть живыми останемся!
Степан ударом кулака отшвырнул Женьку в угол.
Но то быстро, по-кошачьи, вскочил и снова бросился к штурвалу, что-то бессвязно крича.
Степан еще более страшным ударом опять сшиб его:
— Убью, гад!..
Женька больше не поднялся. Поскуливая, он забился в угол и крепко зажал голову руками. Степан шагнул к Жигуну и встал плечом к плечу. И сразу же рядом со Степаном встал Толик. Федор шагнул к ним. Жигун уже выправил катер и шел прямо на субмарину.
Немцы с возрастающим удивлением наблюдали за катером, о чем-то переговаривались и вдруг засуетились возле пушки.
И Федор с беспощадной, всеобнажающей ясностью осознал, что это последние секунды его жизни. Федор смотрел на врагов и видел их маленькими, очень маленькими, как в перевернутый бинокль. Он отвернулся. Он не хотел больше видеть врагов. Чувствуя узкое твердое плечо Толика, Федор смотрел вдаль — туда, где была видна светлая береговая полоска.
Ослепительное солнце вспыхнуло перед глазами, горячая тяжелая волна захлестнула сердце.
Проваливаясь куда-то в черную пучину, Федор еще успел почувствовать, как злые осколки рвали его одеревеневшее, вдруг ставшее чужим тело...
Субмарина в упор расстреляла катер и поспешно погрузилась в море: со стороны Кильдина шли наши "морские охотники".
Боль сковывала все тело, страшная, парализующая. Сквозь знобящий туман Федор окинул пустынную багрово-серую стынь и не сразу понял, где он и что с ним. Он захлебнулся от мелкой накрывшей волны, судорожно закашлялся, и это окончательно привело его в себя.
"Жив?!"
Мысль, что он случайно не погиб и теперь каким-то чудом держался на обломках, вошла в мозг зазубренным осколком. Следующей мыслью было: "Где ребята?"
Вокруг безмолвное море.
Смертная тоска смяла сердце. Как о чем-то постороннем подумал о собственной гибели, но тут же заставил себя: "Плыть!"
Первое же движение горячей болью прожгло всего насквозь, как выстрел. Изорванное, искалеченное тело не подчинялось.
"Плыть! Плыть!.."
Сжав зубы, Федор заставил себя сделать гребок, и перед глазами пошли кровавые круги. Усилием воли Федор вернул себе ясность сознания. Ног он не слышал. "Перебиты", — мелькнула мысль. Правая рука висела чужой, ненужной. Оставалась одна левая... "Плыть!"
"Раз! Еще гребок!.." — отсчитывал Федор, вкладывая в работу уцелевшей руки всю силу, всю любовь к жизни, к погибшим друзьям, всю ненависть к врагам.
Кто-то глухо застонал рядом. Федор попытался открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это, и не мог. Он уже не понимал, что стонет сам. Он перестал понимать, где он и что с ним. Он продолжал только чувствовать.
...Федор не видел, как подошли "морские охотники". Не слышал серии взрывов глубинных бомб. Не знал, что на поверхности моря появилось масляное пятно и растеклось широким радужным кругом и как выскочил огромный воздушный пузырь, выбросив обломки субмарины.
Не знал он и того, что один из наших "охотников" вдруг круто повернулся и пошел прямо на него.
Погружаясь в черную засасывающую пучину, он последним осознанным движением сделал еще гребок...
ТИХИЙ ПОСТ
Повесть
Подвиг — категория нравственная. И, может быть, всего ярче это проявляется не на миру, где и смерть красна, где рядом плечо товарища, а тогда, когда человек остается один на один с врагом, лицом к лицу со смертью. Побеждает не тот, кто физически силен, а кто духовно, нравственно, идейно непоколебим. В основе повести "Тихий пост" — один из эпизодов Великой Отечественной войны. В 1967 году на Всесоюзном конкурсе на лучшее военно-патриотическое произведение в честь пятидесятилетия Октября повесть удостоена первой премии.
Для настоящего издания повесть переработана и дополнена.
Не на китах покоится земля, —
От века — на солдатах погребенных...
В условленный час пятый пост не вышел на радиосвязь. Штаб вызывал каждый день — ответа не было.
Прошла неделя, пост молчал.
И вдруг с метеостанции, находящейся в ста с лишним километрах восточнее «пятого», в Архангельск поступила радиограмма:
«В ТУНДРЕ ПОДОБРАЛИ НАШЕГО МАТРОСА И НЕМЦА ТЧК ОБА БЕЗ СОЗНАНИЯ ТЧК СТАРАЕМСЯ ВЕРНУТЬ К ЖИЗНИ ТЧК ЖДИТЕ СООБЩЕНИЙ ТЧК».
Этот пост был одним из постов Службы наблюдения и связи, раскинутых по побережью Баренцева моря.
Бревенчатый домик с надстройкой в виде капитанского мостика с антеннами и прожектором напоминал выброшенный на берег корабль. С трех сторон к нему подступало море, с четвертой — безмолвная тундра на тысячи километров.
На посту несли службу шестеро матросов. Война не докатывалась сюда — фронт был очень и очень далек. И матросы роптали на свою спокойную службу. Они были молоды, нетерпеливы и хотели воевать, но командование держало их здесь, на перекрестке судоходных путей.
Начинался заснеженный и морозный сорок четвертый год. На всех фронтах наступали наши войска, и здесь, на посту, жадно ловили сообщения Совинформбюро.
Однажды радист Пенов, белобрысый застенчивый паренек, часами сидевший у рации, восторженно крикнул:
— Блокаду с Ленинграда сняли!
— Ура-а! — заорал всегда шумный Мишка Костыря и первым кинулся к карте, висевшей на стене.
Подошли и остальные матросы.
— Заняли города и населенные пункты… — начал было говорить Пенов и замолчал, одной рукой прижимая наушники к голове, другой стараясь отрегулировать слышимость рации.
— Да не тяни ты кота за хвост!
Мишка Костыря — подвижный, чернявый, коренастый крепыш — нетерпеливо глядел на радиста и держал в руке
