погибших для этого… Чем больше я в эти часы пытался думать об ужасном событии, тем сильнее разгорался во мне стыд возмущения и позора. Что значила боль моих глаз по сравнению с этим бедствием? Последовали ужасные дни и еще более страшные ночи, я думал, что все потеряно. На милость врага могут надеяться только дураки, или — лжецы и предатели. В эти ночи во мне выросла ненависть, ненависть к виновникам этого злодеяния. В последующие дни мне стала ясной моя судьба. Теперь мне было смешно при мысли о моем личном будущем, которое еще недавно являлось предметом моих горьких забот. Разве не смешно хотеть строить дома на подобной почве? Наконец, мне стало ясно, что произошло то, чего я уже так часто боялся, но никогда не мог поверить до конца. Кайзер Вильгельм II, первым из германских кайзеров протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что плуты не имеют чести. Еще держа руку кайзера в своей руке, другой рукой они уже нащупывали кинжал.

С евреями невозможно договориться, здесь нужно только твердо решать — или-или.

И я решил стать политиком»115.

Этот стилизованный фрагмент ясно показывает, что «Майн Кампф», по большей части, состоит из «запротоколированных» речей Гитлера, с которыми он выступал перед верящими ему. Гитлер аргументировал не так, как Серьезный писатель, а как член право-радикальной организации или боевого союза, говорящий со своими сторонниками на собраниях и за столами для завсегдатаев в кафе. Его формулировки: «пара еврейских юношей», из которых «никто… не был на фронте», вернувшихся на родину через «трипперный лазарет» и развязавших революцию, подошли бы для собрания НСДАП, но в книге они осуждают автора. Очевидно, что Гитлер при этом не замечает, что подобными ярлыками он навлекает на себя подозрение в том, что он либо лжет, либо необычно плохо информирован о настроении населения страны в 1918 году и был слеп, глядя на кажущуюся ему досадной действительность, хотя он находился в госпитале на своей родине и мог легко получать информацию. Слова Гитлера, что он сначала решил сохранить «преданность дому Виттельсбахов»116 в Баварии в качестве надежного противовеса «воле нескольких евреев», и его формулировка, «я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу», весьма красноречивы.

Уже во второй половине дня 7 ноября 1918 года, тремя днями раньше, чем Гитлер, по его собственным словам, к своему огромному удивлению, узнал от священника в госпитале, что в Германском рейхе бушует революция, социалист журналист Курт Эйснер117 на мюнхенской площади Терезиенвизе почти перед 100 000 человек заявил, что династия Виттельсбахов свергнута, а военный министр Баварии фон Хеллинграт был вынужден признаться министрам, собравшимся перед зданием Военного министерства, в том, что он бессилен и не в состоянии восстановить порядок в Мюнхене118.

Хотя население Баварии не участвовало в революции, и в первую очередь в свержении монархии Виттельсбахов, революция в начале ноября 1918 года стала ожидаемым событием для политически информированных людей. Эмоциональные пассажи Гитлера об известии, настигшем его 10 ноября, кажутся поэтому не заслуживающими доверия. Скорее всего в своем тогдашнем положении (1924/1925 году) из тактических соображений он отказался оттого, чтобы показать детали и взаимосвязи, существовавшие в ноябре 1918 года. Позиция Виттельсбахов, баварских военных, чиновников и населения не могла быть неизвестной Гитлеру. «Уже летом 1918 года кронпринц Руппрехт фон Виттельсбах119 думал о сепаратном мире Баварии и вражеских держав, потому что полагал, что вместе с поражением Германии закончится последняя страница истории двора Виттельсбахов. И когда 3 ноября 1918 года кронпринц Гогенцоллерн120 прибыл в Ставку командующего германскими сухопутными войсками и баварского кронпринца Руппрехта, чтобы просить того подписать обращение к рейхсканцлеру с требованием, чтобы кайзер оставался на троне, то Руппрехт не отважился поддержать эту просьбу. А за день до этого он уже написал в своем военном дневнике: “Бывали времена, когда германские короли совместно обращались к кайзеру, чтобы для достижения перемирия, при отсутствии других способов, для видимости он заявил об отречении от престола”»121.

Многие баварские военные сразу же после провозглашения «социальной республики» покинули места своей службы, то есть в то время, когда Гитлер якобы не мог себе представить, что «даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу». В воззвании Курта Эйснера, представлявшего Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, офицерам гарантировалось, что они могут «спокойно продолжать свою службу», если они согласны с «требованиями изменившегося времени»122. Причем в большинстве случаев они были рады «получать указания от новых политических властей и продолжать свою службу дальше. Генерал барон фон Шпейдель, представитель офицерского корпуса, уже 8 ноября заявил, что офицеры “при сохранении своих убеждений, безоговорочно и сознательно отдают себя на службу народному государству”. Вследствие политической ситуации они прекращают официальные контакты с королевским двором и, по необходимости, сотрудничают с новой властью. Ни военные, ни баварская королевская полиция в этой обстановке не прибегли к активным действиям с оружием в руках для защиты наследственного королевского двора. Все чиновничество продолжало выполнять, как и прежде, свои служебные обязанности»123

Также Гитлер не мог не знать, что традиционный баварский сепаратизм, называемый там «федерализмом», стал в 1918 году одним из лучших союзников Эйснера, поскольку он в «Майн Кампф» многократно упоминал об этом и упрекал, например, Баварскую народную партию в том, что она из «трусливых партикулярных интересов поддерживает особые права баварского государства»124. То, что революция в Баварии не понималась как новая и революционная организация государственного управления и как новые социальные отношения, а как, главным образом, демонстративная зашита особых интересов Баварии125, которая глубоко волновала в 1918 году многих баварцев, и с которой какое-то время соглашался даже «красный» премьер-министр (Эйснер), сам не бывший баварцем126 Гитлер в 1918 году, конечно, не знал. Однако в 1925 году, когда он уже обладал большим политическим опытом, особенно, в части этого сепаратизма, и был великолепно знаком с политическими событиями в Германии, он уже мог бы говорить о революции более осмысленно, а не так, как он это сделал в «Майн Кампф».

Если в ноябре 1918 года Гитлер был слабо информирован об основных фактах, связанных с революцией, как он пытался симулировать, то в 1924/25 году, при написании 1-го тома «Майн Кампф», ему следовало бы их учитывать. Его текст показывает, что он и не думал в своей книге представить пережитые им события в их подлинном свете.

«В конце ноября 1918 года я вернулся (из госпиталя. — Примеч. авт.) в Мюнхен»127, правдоподобно пишет он