— За хорошие дела руки не будут вязать, — ответил ему на это Яров. Он оглядел его одетого в китель, покачал сокрушенно головой:

— Добрый и работящий ты был парень, Василий. Помнят тебя в Татарской слободе. Лампы паял хорошо, самовары лудил, и стекла вставить мог чинно. А вот защищать республику не пожелал. Лучше в дезертирах решил. А от дезертира до бандита оказался один шаг.

Василий удивленно уставился на Ярова. И даже голову склонил. Попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкая и быстро погасла:

— А откуда ты знаешь про меня?

— Мне положено знать.

— Это верно, — согласился тот. Добавил уже с искренней грустью: — Насчет ваших слов, товарищ комиссар, так скажу, что все мы хотим хорошего, а плохое само получается…

Яров подтолкнул его слегка, и он шагнул через порог в сумерки.

Шел и все клонил голову, как искал что-то на этой жесткой глинистой тропе. А то рыскал головой на избы, возле которых тенями возвышались редкие жители. Оглянулся лишь раз, когда тонко и пронзительно закричал торговец шкурами своей жене. Стояла она у края дороги, скрестив руки на груди, с виду спокойная, безразличная, но вот вскрикнула тоже, и понесся по деревне ее стонущий плач.

— О господи, о господи, — шептал, спотыкаясь о кочки торговец. Василий сказал громко один раз:

— Этот господь для нас с тобой, Нил Петрович, теперь суд да пуля.

И было столько веселья в этой страшной фразе, что Костя вздрогнул. Наверное и другим стало не по себе, Тихо проговорил Струнин шагающему позади всех Ярову:

— Разве такой варнак разговорится.

— Ничего, — после долгого молчания ответил ему Яров. — Языки при себе у обоих, не откусили еще пока…

22

Несколько раз приводили Василия на допросы из каземата. Он молчал и лишь однажды высказал с глухой тоской в голосе:

— Скажу — положите, не скажу — тоже положите. Лучше не брать грех на душу.

И перекрестился. А поздней осенью был приговорен губревтрибуналом к высшей мере наказания.

Торговец кожами заговорил сразу. На первом же допросе попал на эту самую мульку.

— Рассказывай, Нил Капризов, как ты вступил в преступный сговор с бандитами, — начал с ним разговор Яров. Не успел торговец открыть рта, прибавил: — И как ты хранил ворованное с сыновьями в лесной землянке. Откуда оно у тебя?

Этот человек, не искушенный в уголовных делах, имевший всю жизнь дело с кожами, принял его слова за чистую монету. Он повалился со стула к ногам Ярова, завыл тонко и дико. Из его бессвязных слов можно было понять, что кто-то соблазнил, запугал темного деревенского мужика. Сколько бы стукался он лбом об пол, не подними его Яров, не поднеси ему стакан с водой. После этого Капризов затих, заговорил уже успокоенно. Оказывается, узнал Василий, приходящийся ему дальней родней, о том, что сбежали из армии сыновья Капризова, узнал, что прячутся они в лесной землянке. Как-то по весне пришел и предложил помочь ему в одном деле. В случае, если бы отказался Нил, тогда бы сыновья познакомились с Чрезвычайкомом. Вот и поехал он, безмозглый, человек, в город с подводой, а оттуда повез в лес эти самые фуфайки, да шаровары, да шинелишки. Пообещал ему еще Василий, что бояться нечего, что, мол, скоро власть переменится и будет ему, Нилу Капризову, за подмогу благо великое.

Рассказывал тихо, посапывая, как всхлипывая, и все упрашивал, чтобы пощадили его сыновей. Яров, выслушав, сказал ему в ответ:

— Сам воровал, сам и поедешь за товаром.

Лишь в деревне Капризов заподозрил неладное. Наверное, навели на подозрение конные милиционеры летучего отряда, приданные угрозыску. Потребовал, чтобы ему показали арестованных сыновей. Яров, озлившись, показал ему револьвер:

— Хочешь видеть живыми сыновей, поедешь…

И этим окончательно убедил мужика, что провели его в уголовном розыске, но лошадь запряг Капризов. Потом ревел посреди лесной поляны, глядя на сбившихся в кучу дезертиров и среди них двух его сыновей — похожих на него — толстых, высоких, в замятых шинелях, папахах, с одутловатыми лицами. Тупо и безучастно смотрели на отца, вроде как был он для них чужой и незнакомый. А в землянке, под полом, отыскался и товар из интендантского склада: фуфайки, белые маскировочные халаты, шаровары, матросские рубахи, кальсоны, рубашки.

— А продукты где? — невесело спросил Яров торговца. — Должны быть еще мука, ландрин, махорка?

— Этого я не знаю, — ответил Нил, — может на второй лошади увезли. Был еще безбородый старик, маленький, в балахоне, на гнедой лошади. Куда он поехал и откуда он сам — не знаю. Не докладывали мне налетчики. Самих-то их толком не разглядел — ночь была.

На другой день в уголовной милиции Яров собрал сотрудников. Всем и без его слов было понятно, что неспроста Василий Артемьев сулил Капризову великие блага, значит, связан с белогвардейским подпольем. Не оживились и не высказали особой радости, узнав о старике на гнедой лошади. Таких стариков с гнедыми лошадьми в городе была уйма. Семен Карпович прежде всего вспомнил извозчика при бане, который не то что в налетах, еле ноги уже таскает по земле. Савельев тоже вставил свое:

— В рабоче-крестьянской инспекции Иван Иванович на лошади служит, так человек этот вина поднеси — не примет, не то что с уголовным миром затевать «дело».

Яров поднялся с непримиримым лицом, навалился на стол пальцами, хмуро оглядел собравшихся. Сказал, как вынес приговор:

— Всех под наблюдение: и тех, кто еле ноги таскает, и тех, кто вино не употребляет. Подозрительных на обыск.

С одним из таких обысков Костя, Семен Карпович и Савельев пришли к лавочнику Ферапонту Луканичеву. Стоял дом Ферапонта возле Волги, на отшибе. Одни окна выходили на реку, другие на овраг, заросший крапивой, заплывший мутной водой, заваленный сором. Низ дома был каменный, верх для жилья — бревенчатый. В бывшей лавке они увидели лишь пустые лари, разбросанные поломанные весы, развороченные, точно топорами, деревянные стойки, клочья от мешков. В жилых комнатах тоже все было сдвинуто, разбросано — казалось, хозяева куда-то собрались бежать, да задержало что-то. Две женщины, какие-то безликие и безмолвные, сидели на кроватях — смотрели на агентов со страхом. Сам хозяин дома — старик с белой до пояса бородой, розовощекий, что перезревшее яблоко, с гладеньким безволосым черепом, в парусиновой блузе, подпоясанной ремешком, валенках, встретил агентов радушно. Даже спросил Семена Карповича про здоровье, пожаловался на свои ноги — мол, опухают, дрябнут. В общем, ничуть не показал виду, что к нему пришли с обыском, а вроде как дорогие родичи пожаловали на церковный праздник. Ходил следом за ними по маленьким и тесным комнатам, пропахшим сыростью,