Жарко, душно из-за многолюдства собравшихся в просторном шатре Батыя, украшенном шелками, парчой да позолотой. Темники-чингизиды и нойоны, прислуживающие гостям хана рабы и развлекающие их рабыни, да не менее двух десятков избранных багатуров-телохранителей, именуемых тургаудами…

Тяжело дышится княжичу из-за благовоний, коими обильно натерты полуобнаженные тела танцующих с вымученными улыбками хорезмийских, булгарских и мордуканских наложниц, удушливой вони пота, исходящей от немытых и жирных поганых, приближенных хана (а от него самого в особенности!), от одуряюще густого запаха вареной баранины, стоящей в мисках перед каждым из присутствующих. Вырваться бы с пира хоть на мгновение, вдохнуть чистого степного воздуха, напоминающего о родной земле! Но нет, нельзя: приходится сидеть на подушке и подобострастно улыбаться при каждом взгляде постылого хана, поднимать чашку с кислым кумысом: мол, спасибо за угощения, о Великий!

Может, духота, может, шум от плясок блудных, может, истошные визги шаманов поганых, не иначе как бесами одержимых, так сильно утомили в этот раз княжича Федора, но сегодня вечером сильнее всего сжала сердце его тоска беспробудная! Тоска по дому, по матери, да по жене, красавице-гречанке Евпраксии, да по сыну их новорожденному, Ивану… Словно наяву представилось ему вдруг чистое лицо любимой супруги, объятия ее жаркие, голос воркующий, ласковый, особливо когда жена в любви ему признается… Вспомнился маленький, урчащий да пищащий изредка комочек, укрытый одеялком да пеленками, из-под которых изредка показывалась крохотная ручка с тоненькими пальчиками да столь же крохотное личико с полузакрытыми глазками… Когда прощался с сыном Федор, как же сильно расплакался малыш! Горько так, жалостливо… Горько было и на сердце княжича, но не пустил он тогда тоску в него, понимал, что нужно к Батыю ехать, что должен он наказ отцовский исполнить, беду от княжества отвести!

А вот теперь тоска в сердце пробилась, сколько бы он ни пытался ее в душу не пускать. Но ведь и как иначе? Уже несколько седмиц как посольство рязанское в ставку Батыеву прибыло, да что оно здесь увидело? Великое море людей, войско, коему нет на Руси равных. Поначалу, правда, оно было вполовину меньше, но и тогда казалось огромным, раза в три, а то и в четыре большим, чем рать отцовская, собранная со всех концов княжества! Но и хан тогда принял посланников Юрия Ингваревича благосклонно, ласково, дар им ответный преподнес в ответ на дары русичей; низкорослый монгольский конь да тугой составной лук достались княжичу в обмен на меха богатые, на серебряные да на золотые украшения и посуду… Богаты были дары рязанцев, да еще больше обещал дать отец Федора, согласившись принять власть хана да отдавать в орду выход – десятую часть богатств всей земли ежегодно! Иными словами, признавал он себя данником Батыя, и последний милостиво принял это, но послов оставил покуда при себе: мол, потешить да забавами порадовать монгольскими желал он своих новых данников!

И ведь действительно тешил: едва ли не каждый день справлялись пиры в шатре хана, где прежде всего шаманы сердца добрых христиан смущали, а после забавы блудные с красавицами-наложницами со всех концов земли, чингизидам подвластных, послов развращали. Последние их, правда, избегали, зато поганые в радость с девами забавлялись, не единожды по кругу пуская… Необычно это было в первые дни, стыдно и тягостно даже просто смотреть, но потом вроде привыкли. Да и со своим уставом в чужой монастырь ведь не ходят…

Но в последние дни княжич вдруг словно прозрел: понял он, что Батый не просто так их держит при себе да развлекает, нет! Он время тянет! Точнее сказать, тянул… Верные люди успели выведать, что татары ждут прихода туменов, воюющих в степи с половцами, а вскоре тумены эти и прибыли, стала рать поганых уже едва ли не в семь раз больше рязанской!

Недолгий дал хан отдых новоприбывшим, но вскоре и последние начали готовиться к продолжению похода – латать брони, ковать новые наконечники стрел, править клинки, починять повозки…

Оттого и тревожно стало на сердце княжича, оттого и не находил он себе места, понимая, что орда не остановится на рубежах Руси, что продолжит свой тяжелый бег сквозь разоренные земли покоряемых… И все же теплилась в его душе надежда, что Батый не станет терять воинов там, где его власть уже приняли, где объявили себя данниками. Иначе зачем вообще было принимать у себя рязанское посольство? Зачем соглашаться на десятину от князя Юрия Ингваревича?!

Неужели только потому Батый их и принимал, что тянул время, собирая в кулак орду да разведывая все о Руси? Ведь не только же послы княжеские явились в ханскую ставку, посольство самих монголов отправилось во Владимир и в Новгород! Но ежели хан раньше не спешил атаковать, потому как не знал точно, каковы силы русских дружин и ополчения, да дожидался, когда вся рать его воссоединится, то чего же он ждет теперь?! Вчера ведь вернулись посланные им послы из Владимира, богато одаренные старым князем Юрием Всеволодовичем, набивающимся Батыю в союзники… Нет здесь у монголов врагов соизмеримо сильных, никто не нанесет удар ему в спину, не приютит, не вступится за половцев!

Так что, выходит, скоро начнут поганые поход вглубь земель русских?! Или все же хан отпустит, наконец, посланников в Рязань, согласившись на предложенную дань?! Эх, знать бы наперед, что у царя нечестивого на уме…

От тяжелых раздумий, от съедающей душу тоски княжича отвлек голос ханского толмача, неожиданного обратившегося к старшему рязанского посольства:

– Отчего же наш дорогой гость лицо воротит от столь юных и красивых дев? Великий хан из раза в раз предлагает княжичу свои дары, и каждый раз он отказывается! Неужели тем самым желает обидеть хозяина, явив презрение к юным прелестницам?! Или же русский муж предпочитает чистых ликом мальчиков?