Роскошный дом с шикарным подземным гаражом, с лифтом, поднявшим нас на четвертый этаж. А там… Огромная гостиная. Батареи бутылок виски, водки, бакарди, испанских и прочих вин. Поразившая меня, советскую комсомолку, американская автоматическая музыкальная машина. Потом – библиотека… Успела только разглядеть золотые корочки книг Real Academia Española – издания Королевской академии Испании. И вдруг вижу на столе «Утопию» Томаса Мора, английское издание.

Июль 1964

– А это тебе зачем?

– Ну так, один английский детектив. Надо подтянуть язык. При допросах приходится и по-английски говорить.

Ну, думаю, и тип. На вид лет двадцать шесть. «Грязно необразован», как сказал бы Достоевский, но зато в доверии у Фиделя. А теперь получил власть решать судьбы. Вычисляет и арестовывает контрреволюцию.

Я тогда еле ноги унесла из этого «национализированного революцией» особняка, получив вдогонку злобное: «Валентина Терешкова, проваливай отсюда!» Почему – Валентина Терешкова? Она как раз летом 1963 года приезжала на Кубу после своего полета в космос. И была для кубинцев символом советской женщины и, по-видимому, недоступности ее для простых смертных. Слава богу, наши гэбисты ничего не узнали об этом моем визите.

Немного наивная «клятва» самой себе не возвращаться на Кубу, пока там живет и правит Фидель, многое определила в моей профессиональной судьбе. Хотя я многие годы занималась Латинской Америкой, о Кубе никогда не писала. Мое понимание режима Фиделя Кастро как диктаторского, террористического, сочетавшего международный терроризм с торговлей наркотиками в те годы не могло найти места в советской печати. Врать не хотела, а правду написать, тем более опубликовать, не могла. Только друзьям рассказывала о том, что там происходило. Но и у друзей, особенно левых интеллектуалов из Испании, тем более из других латиноамериканских стран, моя критическая позиция не находила понимания.

На Кубе произошел слом моего советского мировоззрения. С тех пор – если выразиться словами моего знакомого по «оттепельным» временам поэта Ханса Магнуса Энценсбергера – «на любые разновидности диктаторского правления я реагирую прямо-таки иррациональным отторжением».

Но Кубой я интересовалась всегда. У меня осталось там много друзей. Некоторым удалось покинуть остров, бежать в Майами, другие перебрались в Испанию. Я встречалась с ними уже в годы перестройки и еще об этом расскажу.

Глава пятая

Мы встретились в Праге

Летом 1964 года я вернулась с Кубы. В Шереметьево меня встретил мой друг Леня Липкин. Он ждал целый год и даже успел к моему приезду приготовить однокомнатную кооперативную квартиру в надежде на то, что мы поженимся. Увидев меня, застыл в изумлении, но уже через минуту со свойственным ему чувством юмора заметил: «Тебя сейчас в милицию заберут!»

Конечно, мой яркий кубинский наряд, сшитое в Гаване платье, затянутое в талии и вызывающе облегающее бедра, обнаженные плечи и спина, весь мой «провокационный» облик в стране, где царила показушная мораль и где «секса нет», как уверенно заявила на первом международном телемосте член «Комитета советских женщин» Людмила Иванова, был явно неуместен. Освободилась я от кубинского шлейфа далеко не сразу и, признаюсь, неохотно.

Москва показалась мне серой, будничной. Никто не улыбается, никто не говорит тебе ни к чему не обязывающих комплиментов. В очереди к паспортному контролю и багажу все угрюмо наблюдают друг за другом, как бы кто не обошел. В Гаване казалось, что любовь разлита в самом воздухе. Здесь царила какая-то необъяснимая неприязнь. Так что никакой особой радости от возвращения на родину я не испытала. Сразу вспомнилось, как нас без конца стращали наши гэбэшники и начальство: «В 24 часа на родину отправим!» Я в ответ бурчала: «Вы меня родиной не запугаете!»

Пришла в свой родной Институт мировой экономики и международных отношений, в аспирантуру. Надо было писать диссертацию. А там узнаю, что на меня поступил запрос из Международного отдела ЦК КПСС: посылают работать редактором-консультантом по Латинской Америке в Прагу в международный журнал «Проблемы мира и социализма».

Сейчас мало кто помнит, что был такой небезынтересный журнал, выходивший на многих языках, в международной редакции которого собрались самые разные представители компартий, от опасных итальянских ревизионистов и умеренно либеральных французов до чудовищно необразованных коммунистических лидеров «третьего мира» вроде секретаря Компартии Ирака Халеда Багдаша.

Время было «оттепельное», после ХХ съезда боролись с культом Сталина. Для прилива новой крови и создания нового имиджа комдвижения набрали в редакцию молодых талантливых философов, историков, политологов. Среди них были Николай Иноземцев (потом он возглавил наш Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук), Анатолий Черняев (многие годы руководил группой консультантов Международного отдела ЦК КПСС, потом стал помощником М. С. Горбачева), гениальный философ Мераб Мамардашвили, известный журналист Отто Лацис, историк Евгений Амбарцумов (он стал моим научным руководителем), мой друг и коллега по аспирантуре Владимир Лукин. Работал там с 1961 года Юрий Карякин и еще немало хороших людей.

Но в тот момент я об этом ничего не знала, а самого журнала и в руках не держала. Вызывают в ЦК! Как я понимаю, для назидательной беседы. Опять будут говорить «не забудьте взять с собой утюг, советский человек должен выглядеть за рубежом опрятным и подтянутым».

Но принявший меня Анатолий Сергеевич Черняев не делает никаких наставлений, только просит передать привет одному человеку в редакции – Юрию Карякину и поздравить его со статьей о Солженицыне.

Прихожу в институт попрощаться перед новой поездкой, встречаю бывшего коллегу историка Александра Вебера, который только что приехал из Праги, и вдруг он неожиданно начинает мне рассказывать о совершенно необыкновенном, талантливом и смелом Юрии Карякине. «Что они, сговорились что ли – всё о Карякине да о Карякине!»

Я тогда далека была от нашей литературно-политической жизни и ничего не знала о двух статьях Карякина о Достоевском и о Солженицыне, напечатанных в этом журнале. Среди московской интеллигенции много говорили о них, читали, передавали из рук в руки. Первая – своего рода реабилитация Достоевского, ведь долгие годы при советской власти он был чуть ли не запрещенным писателем. Вторая – расчет со сталинщиной, с «казарменным коммунизмом». И это в то время, когда невозможно было покуситься на основы марксизма. Впрочем, тогда все это меня мало интересовало.

Быстро прошла какие-то формальности при оформлении документов, собрала вещички, прихватила пишущую машинку, получила билет и 2 сентября 1964 года в роскошном вагоне, в отдельном купе отбыла в Прагу. Удивительно быстро привыкаешь к комфорту, который обеспечивает тебе приобщенность к ЦК КПСС!

В дороге, по легкомыслию, чуть