— Что случилось? — спросил отец. Я у него еще ни разу не был, действительно, случай чрезвычайный! И тут же он задал предельно бессмысленный, преглупый и все же типичный для него вопрос:

— Неужели розы померзли? — спросил он.

— Да, — ответил я, — снега выпало мало, розы померзли. Впрочем, наверняка узнаем только весной.

— Да. — Отец пододвинул поближе стул и сел на него. — Снега выпало мало. Снял бы все-таки пальто.

— Ничего, — ответил я. — Я на минутку. Знаешь, Рудольфа посылают в Египет!

Не понимаю, как у меня вырвалось, я и не думал этого говорить. Но шипение горелок за стеной прекратилось, и мне показалось, я вижу точеное женское ухо, приникшее к стене.

— Как же так? — произнес отец. — Ведь брат его служил в эсэсовском легионе!

— А сам он служил в Красной Армии!

— Но с его-то здоровьем. Он же дышит одним легким!

— Говорят, в Египте воздух сухой и чистый.

— С каких это пор безвестных инженеров стали посылать за границу?

— Значит, он не такой уж безвестный, как ты полагал! Значит, сочли его достойным, раз посылают.

«Плак, плак», — капал невидимый кран.

— Эта поездка его доконает, — сказал отец. — Перемена климата! Начальство сознательно посылает его на гибель. Он должен беречь себя.

— Он будет беречь себя.

— А Фанния, Андрис, они тоже едут?

— Нет, Фанния, Андрис останутся здесь.

— Ах, вот оно что. Видимо, парня посылают ненадолго.

— Да, — сказал я, — совсем ненадолго.

Равнодушный чурбан, неужели ты ничего не понял? Где твоя адвокатская проницательность? Неужели ничего не прочел у меня на лице?

— Принимай витамины, — сказал отец. — Иначе весь пожелтеешь. Так ты говоришь, розы померзли? Выходит, весной мне незачем к тебе ездить.

— Как знаешь, — ответил я. — Хочешь, приезжай, не хочешь, не приезжай.

— Там будет видно.

— А кто твой Фредис? — спросил я, поднимаясь.

— Жилец наш.

— Второе имя его, случайно, не Вилл?

— Как это — Вилл?

— Ну, Вилис.

— Не знаю. Едва ли. С какой стати у него должно быть второе имя?

— Вообще-то да. С какой стати. Ну, я пошел. Всего хорошего.

Очутившись на лестничной клетке, я прижался лбом к сырой стене и от души себя выругал. Все поручения были исполнены. Я мог отправляться домой. Пешком отшагал до вокзала. Электричка была переполнена. Люди возвращались с работы. Близился вечер. Я отыскал свободное место в углу, у окна, и всю дорогу смотрел на проплывавшие домики в полях, в лесу, иногда мелькали и люди. Я удивлялся, как мог наговорить таких глупостей. Решил, что, вернувшись домой, напишу отцу письмо и отправлю его рано утром.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава тридцать пятая

Однажды я поехал в деревню разыскивать камень. Трудное дело найти подходящий камень, но был у меня знакомый старик в Видземе, бывший истопник адвоката Юкеселя, тот знал много камней. Как-то получил от него весть, камень, мол, найден, как раз такой, какой нужно, приезжай посмотреть. Старик Рукинек в колхозе уже не работал, сидел на пороге амбара — голова в тени, ноги на солнце, — вил веревки. Не пройдет двух дней, кто-нибудь наведается к нему за веревками, своим уменьем старик славился по всей округе.

Поговорили о том о сем, и я сказал, что, собираясь к нему, ожидал увидеть немощного дряхлого деда, всеми заброшенного.

— Теперь-то я людей вижу больше, чем в те времена, когда в поле работал, — ответил Рукинек.

— У тебя славное пиво. Люди приходят пить твое пиво?

— Да. Пиво тоже приходят пить. Еще они приходят в баню. По субботам у меня банька топится. Банька что надо! Но они приходят и тогда, когда нет ни пива, ни бани.

— Значит, за веревками приходят. Без веревок в хозяйстве не обойтись.

— Но они приходят, и когда им не нужны веревки, — возразил Рукинек. — У меня, скажу тебе, работа спорится, если кто-нибудь рядом сидит. А когда я один, не работается. Не нравится, и все тут.

Деревянный крюк мелькал в его старых руках. Кожа на ладонях высохла, как береста.

Просто ему живется, подумал я, наблюдая за работой старика. Он живет не для того, чтобы вить веревки, а для того, чтобы ими связывать себя с людьми. «Когда я один, не работается. Не нравится, и все тут». Возможно, «не нравится» не совсем то слово, но суть верна. Человек не может вить веревки в одиночестве.

Сколько таких, от кого непосредственно зависит моя жизнь? Один, восемь, двадцать, сто восемьдесят? Есть люди, которых я сам выбираю. Но есть и такие, с которыми встречаюсь помимо желания. Очень важно, чтобы эти люди были чисты. Они все равно что стекло, сквозь которое я вижу мир. Если стекло попадется мутное, кривое, если на нем обнаружатся пятна, мы разбиваем такое стекло. Болезненная операция! Жизнь не что иное, как взаимодействие людей.

Я должен говорить с товарищем Икс, потому что он начальник отливочного цеха. Потом мне нужно говорить с товарищем Игрек, потому что он журналист и в своей статье собирается упомянуть мои работы. Я уступаю необходимости, я уделяю час своего времени. Что такое — шестьдесят минут?

Золоченая секундная стрелка с красным наконечником обегает круг за кругом. По артериям пульсирует кровь. Пружину часов можно завести, если сломается — обменять, но кровеносные часы пригодны лишь на один завод. В каждом часе шестьдесят минут, шестьдесят, шестьдесят минут, в минуте шестьдесят секунд, шестьдесят, шестьдесят лет, лет, лет. Первая секунда, вторая секунда, третья секунда, четвертая секунда — ничего определенного, время вне пространства, пространство вне времени. Какой блестящий ангелочек на макушке рождественской елки. «Тихая ночь, святая ночь!»

Пятая секунда, шестая секунда — фотографии в журнале «Лайкметс»[5], марши по радио. «Идет великая война!»

Седьмая секунда