— Нам уже известно. Да. Сообщили из больницы. Какое несчастье. И кто бы мог подумать, у него ведь легкие, а тут вдруг сердце, и говорят, ничего нельзя было сделать. Да. В таких случаях медицина бессильна. Да. Похороны организуем. Выражаем глубокое соболезнование.

«Он, наверное, у них штатный говорун, выразитель соболезнований», — подумал я, повесив трубку. Я не знал никого из друзей Рудольфа. Выразитель соболезнований никак не мог быть другом брата.

Потом я набрал другой номер.

— Нельзя ли позвать Артура Ригера?

— Адвоката нет дома, — отозвался женский голос.

Я стоял на тротуаре и ждал. Такси. Я поднял руку. Лишь позднее сообразил, почему сел в машину. Еще вчера в такси ехал мой брат.

— Вчера вы работали? — спросил я.

— Нет, — ответил шофер, — а что такое?

— Просто так.

Я назвал адрес, шофер больше ни о чем не спрашивал.

Я отдал узелок с бельем. Меня спросили, кто я такой, сказал, что брат. «А, это брат покойного!» Мне дали подписать какие-то бумаги, потом спросили, не хочу ли посмотреть, я ответил, что не хочу. Все будет в порядке, заверил меня какой-то деловитый человек, назвал день и час, и я был свободен. Не знаю, случилось ли это намеренно, но я заблудился, точнее говоря, перепутал дверь, и вдруг я оказался в полутемном коридоре. Я заблудился, я не знал, куда идти, и потому открыл дверь наугад. Из просторного помещения с низким потолком пахнуло странным приторным запахом. На длинных цинковых столах лежало несколько трупов, какой-то мужчина хлестал по ним из шланга горячей водой.

Я захлопнул дверь.

Глава тридцать вторая

Я шел. Куда? Не помню, просто шел, разглядывал людей. Кто эти люди? Твои современники. Ага, а что ты знаешь о них? Все и ничего. Найдется такой человек, про которого ты знаешь все? Да, про себя самого. А про других? Что тебе известно о других? Почему, например, Талме верит в бога? Чтобы лучше понять нянечку, я прочитал Библию. На мое закоренелое безверье идеи божьи не произвели никакого впечатления, я верю лишь в идеи человечьи. Чтобы лучше понять нянечку, я сходил в церковь. Нянечка не ходила в церковь, она писала холсты. Что я увидел у алтаря? Восемь-девять старушек слушали проповедь пастора.

«В современном городе все спешат, все мечутся», — утверждал пастор. «Совершенно верно», — согласился я. «Кругом суета и томление духа. Люди торопятся как сумасшедшие». Неудачное сравнение, сумасшедшие никуда не торопятся, сумасшедшие сидят в сумасшедшем доме. Но не будем мешать пастору, пускай он выскажется. «Куда же спешат эти люди? К погибели, к погибели своей спешат!»

Восемь или девять старушек утвердительно закивали, вот-вот, к погибели. К погибели своей, не иначе! А пастор тем временем втолковывал, что мир спасет любовь. Против этого как будто нечего возразить, если б только пастор не исходил из предпосылки, что церковь существовала задолго до любви. Но старушки не вникали в содержание, они слушали слова. Бог, любовь, вечное блаженство! Пастор был волен молоть всякий вздор, лишь изредка поминая бога и любовь. В одних местах проповеди меня разбирал смех, в других я злился, но Талме я все-таки понял. Человек, в семьдесят три года впервые взявший в руки кисть, ни за что не согласится, что мир и люди спешат «к погибели, к погибели своей, не иначе». Человек в это не верит. Как и не верит в вечное блаженство на небесах, раз хочет «хоть какую-нибудь память по себе оставить» на земле. Таким образом, я пришел к парадоксу. Талме верит в божественную идею и не верит в божественное учение. Христианская вера сама себя опорочила оторванностью теории от практики. Пролитой воды теперь не соберешь.

Но что может быть проще — идти вот так по улице и рассуждать. Что такое современный человек? Каков он из себя? Есть люди, которые вечно куда-то торопятся. Поутру, едва продрав глаза, такой человек бежит в ванную, потом на кухню вскипятить себе чаю, не переставая носиться по комнате, он завтракает. И, конечно же, второпях проглоченная пища со страшной скоростью низвергается по пищеводу. Он бежит на трамвай, бежит в контору, там бежит вверх по лестнице, бежит вниз по лестнице. Если его встретит друг, тот должен бежать с ним по улице, чтобы обменяться несколькими фразами. Человек вбегает в магазин, вбегает в аптеку, вбегает домой, мечась по комнате, переодевается, потому что надо еще сбегать в театр. Вбегает в театр, с разбегу плюхается в кресло, и так как по меньшей мере два часа ему нельзя никуда убежать, он устраивает бег на месте, беспрестанно дрыгая и шаркая ногами, пока не зашикают соседи. После спектакля он бегом заявляется домой и с ходу прыгает в постель. И во сне он бегает по горам, по долам, а проснувшись, замечает, что заследил в своей комнате не только пол, но и стены, потолок. Вот какой неисправимый бегун, но такая у него судьба, тут уж ничего не поделаешь. Он и жизнь свою пробегает насквозь, как тигр проскакивает в цирке сквозь бумажный круг. Даже умирает он на бегу.

Есть люди, которые все время говорят. Этот тип — одна из самых страшных разновидностей современного человека. Вместо утренней зарядки он предпочитает размять язык. Он говорит за завтраком, пирожки лежат нетронутыми, и потом весь день у него урчит в животе, оставленном натощак. Однако с годами говорун до того навострится чесать языком, что, и болтая без умолку, он уплетает за обе щеки — не страдать же здоровью. Он говорит с кондуктором в троллейбусе, говорит с продавцами в магазине, с попутчиками в трамвае — они-то не знают, с кем имеют дело, не то что товарищи по работе, которые, завидев его, бросаются врассыпную. Собрание для него настоящий праздник. Он просит слова и говорит, говорит, говорит и тогда, когда все заснут, говорит, когда все, проснувшись, разойдутся по домам. Он говорит, когда весел, говорит, когда грустен. Он не просто смеется, он смеется речитативом, он способен проговорить все на свете и на старости лет подчас до того заговаривается, что остается без волос на голове. Уж такая у него судьба. Предел его желаний — сказать речь на собственных похоронах.

Есть люди, которые без конца прислуживают. Прислуживать такой