Шрифт:
Закладка:
Утром Ольгерд Фердинандович заглянул в свой банк, принял нескольких человек, завтракал на Морской с двумя биржевиками и заглянул на минутку домой, не отпустив шофёра, так как ему надо было заехать еще к своей содержанке. Ольгерд Фердинандович имел содержанку, иначе это было бы совсем уж не по-банкирски…
В своём «наполеоновском» кабинете он докуривал сигару, просматривая отчеты своих отделений в Тегеране и Софии. Вошёл с карточкою на подносе лакей.
— Дама желает видеть ваше превосходительство…
Ольгерд Фердинандович взял карточку, тоненькую, узенькую, прозрачную. Стояло на ней: «Графиня Джулия Тригона».
— Проси!
Ольгерд Фердинандович сам выкатился навстречу графине.
Привела ее к Пенебельскому полученная утром телеграмма от Флуга:
«Сборы на воздушный флот наш требуют крайнего напряжения. Побывайте у Пенебельского. Пусть даст еще тысяч пятнадцать. Скажите, что „декорация“ ему пожалована, и я сам ему привезу вместе с патентом. И еще скажите ему, что „час близок“»…
Ольгерд Фердинандович, галантно расшаркавшись, приложился к ручке.
— Польщён видеть у себя вас, графиня. Прошу садиться. Я много наслышан о вашей красоте, графиня, но то, что я вижу, выше всяких описаний!
— Мерси, вы очень любезны, господин Пенебельский… Я привезла вам поклон от нашего общего друга Прэна.
Ольгерд Фердинандович насторожился и выжидающе вежливо смотрел на графиню.
— Да, поклон! И кроме того, господин Прэн уполномочил мне передать, что привезёт вам «декорацию» лично и, кроме того, самое главное — уведомить вас, что час близок.
Пенебельский просиял. И жестом, перехваченным у Арканцева, с которым завтракал сегодня за соседним столиком и с которым так жаждал познакомиться, разгладил свои тёмные бакены.
— Я очарован таким внимавшем господина Прэна, графиня! Мой ему поклон и привет, графиня…
— Это еще не все. Сумма, пожертвованная вами, оказалась недостаточной. Ваше имя слишком хорошо знакомо в Берлине. А вы знаете: большому кораблю — большое плаванье…
Ольгерд Фердинандович слегка заерзал в своём кресле. Ему показалось, что в кабинете сквозит, хотя не сквозило вовсе.
— Я полагаю, что при ваших немецких симпатиях и кроме того — вы сами немец…
«И дернула же меня нелегкая назваться немцем!» — сказал про себя с досадою Пенебельский и молвил вслух:
— Если в Берлине эту сумму нашли недостаточной, что ж, я готов пополнить…
— В таком же размере, как и первый взнос, — подхватила графиня.
— Графиня, я хотел бы увидеть человека, осмелившегося вам отказать…
Ирма холодно приняла этот комплимент.
— Вы делаете это не ради меня, а как гражданин и патриот.
С подавленным вздохом Пенебельский выписал чек. И опять ему показалось, что в кабинете сквозит…
Из золотого мешочка Ирма вынула крохотную книжечку в переплете оксидированного серебра. Забыв, что ему подобает держаться олимпийцем, Ольгерд Фердинандович, испугавшись одного вида книжечки, замахал руками:
— Полноте, графиня, какие же формальности между своими людьми!..
— Извиняюсь, господин Пенебельский… Но я в данном случае формалистка. Потрудитесь расписаться.
Прижатый к стене, да еще такой очаровательной женщиной, Ольгерд Фердинандович расписался. И опять, как тогда с Флугом, дрожали пухлые, короткие пальцы с плоскими ногтями, а белый, как слоновая кость, нос увлажнился двумя-тремя капельками…
Овладев собою, Ольгерд Фердинандович сказал:
— Я сегодня же буду у вас с визитом, графиня. Надеюсь, что как-нибудь, на днях, вы не откажетесь украсить вашим присутствием мой скромный обеденный стол. Соберутся все люди нашего общества, и вы будете в своём кругу… А сейчас, быть может, вы разрешите, графиня доставить вас в моём автомобиле? Куда прикажете, графиня?..
27. Так начался их роман
«Службу» свою интересам габсбургской монархии Ирма начала еще при покойном графе Эрентале. Этот внук, или даже сын банкира, проскочивший сначала в бароны, а потом в графы, заявил Ирме довольно цинично:
— Кто много платит, — а мы платим весьма щедро, — тот вправе предъявлять совершенно пропорциональные требования… Не так ли? И когда нам нужно, когда это в наших соображениях, мы будем пользоваться вами, как женщиной, которая может нравиться тем, кто нам нужен и которая умеет быть не совсем уже такой неприступной… Имейте в виду, что самый опытный в паре агент спасует перед женщиной, и там, где он в бессилии разведёт руками, там она сумеет узнать и добыть требуемое. В её руках два могущественных орудия. Во-первых, её тело, во-вторых, извиняюсь, постель! Да, постель!.. И на этом алтаре любви приносились неоднократно великие политические жертвоприношения… И самые искусные дипломаты поднимались на утро с этого алтаря, если и без ночного колпака, то за это кругом околпаченные. Будете слушаться, из вас может получиться толк. У вас красота, манеры, чудная фигура, вы владеете языками и, кроме того, вы действительно, графиня, настоящая, не маргариновая…
Таков был первый урок, преподанный графине Чечени графом Эренталём в его «интимном» кабинете Министерства иностранных дел. Ирма оправдала с лихвою надежды своего учителя.
В её послужном списке числились две крупные заслуги. Во-первых, однажды в Ницце — ее специально командировали туда лет пять назад — ей задалось раскрыть существование тайного договора между Францией и Англией. Как-нибудь, при случае, мы расскажем об этом подробно. Во-вторых, уже об этом вскользь упоминалось, Ирма сыграла далеко не последнюю роль в аннексии Боснии-Герцеговины. В Бухлау, наследственном замке Эренталевой супруги, Ирма провела несколько дней. И там в её чарах и густых волосах запутался до потери своей, и без того не особенно крепкой головы, крупный европейский дипломат. Крупный не способностями, а положением, которое занимал…
После Бухлау граф Эренталь представил Ирму эрцгерцогу Францу-Фердинанду. И тот, покручивая свои вахмистрские усы, обещал ей орден «Золотого руна» и крупную денежную награду. «Золотое руно» почему-то «улыбнулось», а денежная награда, и действительно крупная, выдана была графине.
В венских придворных кругах шутя говорили, что молодая вдова Ирма Чечени — она действительно была вдовою — получит новый титул герцогини Боснийской.
Но, как бы там ни было, вся эта эпопея в Бухлау оставила в ней осадок чего-то позорного. Сын банкира, вершивший политические судьбы Австро-Венгрии, с каким-то негоциантским плантаторским цинизмом торговал её телом в этом магнатском замке со старинными портретами и пылью Средних веков.
И когда она вспоминала желтое, морщинистое бульдожье лицо, типичное лицо настоящего бульвардье и эти несвежие губы, которые ее целовали, Ирму охватывала дрожь вместе с презрением к самой себе… И не потому, чтобы она была когда-нибудь женщиною строгих правил… Ничуть! Наоборот. Юность её прошла легкомысленно, в распущенной атмосфере Будапешта, где у женщин так рано,
