А я дура, и слабая, очень слабая, потому что вот так просто плавлюсь в его руках, таю от его взгляда со дня нашего знакомства и по сей день.

— Давай-ка наденем вот это, иначе я долго не продержусь.

Мне отчего-то становится смешно, и я не сдерживаюсь, посмеиваюсь, пока он натягивает на меня футболку. Правда уже в следующее мгновение, стянув с меня пижамные штаны, Волков в очередной раз подвисает, облизывается, кладет горячую ладонь мне на бедро, гладит, продвигаясь выше. И я перестаю улыбаться в тот момент, когда, добравшись до трусиков, он касается их костяшками пальцев, и зарывшись носом в мои волосы, шумно втягивает в легкие воздух. Кажется, мы оба сейчас на пределе, и реши он продолжить, я даже сопротивляться не стану, не смогу просто.

А потом он неожиданно от меня отрывается, подскакивает на ноги и отворачивается.

— Что…что-то не так? — слова срываются с моих губ прежде, чем я вообще успеваю подумать.

Она не отвечает, только напрягается, под тонкой водолазкой бугрятся мышцы, ладони в кулаки сжимаются. Ничего не ответив, он просто идет к шкафу, выдвигает один из ящиков с нижним бельем, и я слышу, как из груди Волкова вырывается смешок. И ощущение такое, что меня в ледяную прорубь с головой окунули, морок, навеянный присутствием Егора, рассеивается в ту же секунду и становится так стыдно и паршиво. Зачем он вообще туда полез?

Закончив, и как-то странно хмыкнув, Егор закрывает ящик, поворачивается ко мне и улыбается, держа в руках мои простые хлопковые трусики с каким-то идиотским — это я сейчас понимаю — рисунком. Распродажи — зло, а акции эти дебильные, три по цене двух, — вдвойне.

Обнимаю себя руками, отвожу взгляд от его смеющихся глаз, поджимаю губы, кусая их до боли, чтобы просто глупо не расплакаться. И сама не понимаю, с чего вдруг мне вообще есть дело до насмешки в его глазах, с чего вдруг меня вообще волнует его мнение о моих, мать их, трусах.

Но, черт возьми, меня это волнует. А он совершенно точно надо мной посмеивается. Взрослая баба, с дочерью на руках и трусишки с котятами. Класс. Но вот ведь в чем дело, я не предполагала ни разу, что кто-то кроме меня вообще их увидит, и уж тем более не допускала мысли, что какой-то наглый мальчишка будет копаться в моем белье.

— Смешно тебе? Да, вот такие нелепое у меня белье, по акции взяла, — сама не понимаю, зачем это говорю. Осознаю, конечно, что брызгать ядом сейчас не лучшее решение.

Уловив мое настроение, Егор прекращается улыбаться, возвращается ко мне, садится рядом на кровать, в глаза мне заглядывает.

— Ксюш, ты чего? Ты обиделась что ли? — не отвечаю ничего, отворачиваюсь.

Да обиделась. Наверное. Потому что дура и вообще.

— Александровна, у тебя очуменные труселя, и нет, мне не смешно, просто я лишь убедился в своих догадках.

— Догадках?

— Ага, а теперь приподними попку, — приказывает практически, и цепляет пальцами резинку моих трусов.

— Ты сдурел что ли?

— Они тоже мокрые, Ксюша, и совсем не потому, что ты меня хочешь, нет, и поэтому тоже, конечно, но все же, надо признать, что причина не только во мне, — он совершенно точно издевается.

— Не хочу я тебя, — бросаю насупившись, чувствуя себя капризным ребенком, оставшимся без сладкого.

— Ой ли? — он смеется, притягивает меня к себе и целует в губы, вот так просто заставляя меня позабыть о своих обидах, вообще обо всем позабыть.

— Ммм, — мычу ему в губы, когда его пальцы скользят под резинку моих трусов, совершенно бесцеремонно ныряя туда, где от каждого его прикосновения все горит, печет и требует не разрядки.

Это необъяснимо, уму просто непостижимо. Как вообще он это делает? Как заставляет меня в один лишь миг вспыхивать, словно спичка. Даже с Игорем ничего подобного не было, вообще ничего не было, а ведь я его любила, по крайней мере была уверена в том, что любила.

— Зажигалочка моя, — оторвавшись от моих губ и продолжая орудовать пальцами внизу, шепчет Волков, а я теряю всякие ориентиры, напрочь утрачивая связь с реальностью, и в следующее мгновение практически взрываюсь в руках этого сумасшедшего мальчишки, так ловко заставляющего меня содрогаться от кайфа, даже тогда, когда, казалось бы, это просто невозможно. — Охренеть, Ксюш, просто охренеть, как мне хочется тебя тр… — он сбивается, замолкает на секунду, а потом добавляет, — залюбить.

— Кажется, там было другое слово, — улыбаюсь удовлетворенно, уткнувшись носом в его шею.

— Оно не для твоих маленьких ушек, и совершенно не отражает сути того, что я собираюсь с тобой сделать. Не заговаривай мне зубы, поднимай попку, — шлепает меня по ягодице, и я машинально делаю то, что он говорит. Нет, у него какая-то совершенно невероятная способность к раздеванию.

— Страшно подумать, со сколькими ты это проделал.

Господи, ну зачем я это сказала?

Он ничего не говорит, молча меня одевает, после чего ладонью касается простыни, буто что-то проверяя.

— Вроде сухая, заключает наконец, но может стоит поменять.

— Не надо, — торопливо.

— Нет.

— Что нет?

— Я ни с кем этого не делал, они сами прекрасно раздевались.

Краснею от его такой простой откровенности, от взгляда честного. Вот так просто.

— Раздевать я хочу только тебя, — сжимает ладони на моей талии. До боли. Словно наказывая за что-то. — И как ни странно, одевать тоже.

Смеюсь, опускаю взгляд вниз и краснею пуще прежнего, глядя на топорщащиеся в области паха джинсы. И мой растерянный, стыдливый взгляд не остается незамеченным.

— Не надо так туда смотреть, — посмеиваясь, произносит Егор, а у меня, кажется, даже корни волос краснеют.

— Я…я не смотрю…я просто, — запинаюсь, не умея подобрать нужные слова.

— Что просто, Ксюш?

— Просто… — набираю в грудь побольше воздуха и произношу на одном дыхании: — а ты как же?

— А что я? — даже сквозь густое облако стыда, слышу в его голосе насмешливые нотки.

— Ты все прекрасно понял.

— Ксююююшшш, — тянет довольно, котяра невыносимый. — Ты такая смешная, когда смущаешься. У тебя даже ушки краснеют.

— Да иди ты, я ведь серьезно.

— И я серьезно, Ксюш. Не думай об этом, я потерплю, наверстаю, когда поправишься, — уже совершенно серьезно продолжает Волков.

— А вчера почему остановился? — мне бы прикусить язык, а я зачем-то продолжаю. И смотрю на него, прямо в глаза.

— Потому что ты бы себя с потрохами сожрала, если бы я продолжил.

Я готова была к чему угодно, но только не к этому.

— Так… так ты поэтому что ли меня домой повез?

Он смотрит на меня, как на ненормальную, сводит брови к переносице, щурится, присматриваясь ко мне.