Ксюша

— Т…ты?

Мне кажется, что я брежу, потому что улыбающийся Волков, сидящий рядом, с моей одеждой в руках явно не настоящий. Не может он быть настоящим. Только не здесь, не в моей спальне.

— Я, Александровна.

Нет, голос совершенно точно настоящий и Егор вполне реальный.

— Что ты здесь делаешь?

— Как что? Лечить тебя приехал, болезную. Но давай-ка сначала переоденемся.

Я все еще не слишком хорошо соображаю, меня знобит, голова раскалывается так, словно ее долбят перфоратором. Ветрянка, точно, чертова ветрянка. Мне так плохо не было с тех пор…да, Господи, никогда не было. Проклятая детская болячка.

— Иди ко мне, — разбираю вкрадчивый шепот рядом.

Волков просто притягивает меня к себе, а мне, несмотря на всю паршивость моего состояния, хочется улыбаться. Вот так глупо и просто, потому что он пришел, ко мне пришел. И не нужно ему, конечно, знать о том, как одна совершенно бестолковая преподавательница литературы полночи себя накручивала, бесконечно себя ругая за непробиваемую тупость.

Он ведь мне и правда нравится, больше, чем нравится, и обманывать саму себя становится все сложнее. И вчера, после всего, что я ему позволила, захлебываясь собственными стонами, утопая в небывалом удовольствии, я и мысли не допускала, что он вот так просто меня отпустит и собственноручно доставит домой. И всю дорогу до дома я давила в себе неподдельное, горькое разочарование. Глупо? Возможно.

А что в общем-то я могла ему предъявить? Да что там, я и слова выдавить не могла, молча строила догадки, мучительные и совсем не радужные. Потому что не так должен был закончиться этот вечер, совершенно не так. Я ничего понять в общем-то не успела, а Егор не пытался объяснить, просто вызвал такси, привез меня домой, проводил до квартиры и не мимолетно коснувшись моих губ, исчез, оставив после себя лишь флер горечи и непонимания.

И все бы ничего, и возможно, я бы себя не накручивала, если бы в мыслях то и дело не всплывали воспоминания о девице, что так просто касалась моего Волкова. Моего? Я однозначно тронулась умом, если действительно назвала его своим, пусть даже мысленно.

— Ксюш, ты где витаешь?

— А? Что? — кажется, я и правда слишком глубоко погрузилась в собственные мысли.

— Давай, говорю, переодеваться, — усмехнувшись, он тянется к моей футболке.

— Нет, не надо, — качаю головой, конечно, осознавая, как глупо это, должно быть, звучит.

— Александровна, ты же понимаешь, что я уже все видел? — он улыбается, довольный собой, словно кот, сметаны объевшийся. — И увижу ещё не раз.

Господи, ну зачем он это сказал? Чувствую, как щеки наливаются румянцем, и мне почему-то стыдно, до ужаса стыдно, особенно после того, что он делал ночью, после того, что делал своим языком у меня между ног. И зачем я только об этом вспомнила?

— Я...я сама, — хвастаюсь за края промокшей насквозь футболки, не позволяя её с себя стянуть. — Я могу сама переодеться.

— Можешь, конечно, можешь, но не будешь, потому что мне охренеть как понравилось тебя раздевать...

Ответить он мне не позволяет, словно оголодавший зверь, с каким-то отчаянным стоном набрасывается на мои губы, развеивая последние сомнения. А я ведь действительно боялась, боялась, что после вчерашнего вечера он просто потерял ко мне всякий интерес, оттого и отпустил, отправил домой. Потому что подобное его поведение никак не укладывалось в логическую цепочку, выстроившуюся в моей голове в тот момент, когда, лежа полностью обнаженной на кровати, испытав небывалое просто наслаждение и ожидая такого логичного на тот момент продолжения, я его не дождалась. Сдержанность и какая-то совершенно неизвестно откуда взявшаяся вежливость выбили меня из колеи, а предложение проводить до дома и вовсе опустило на грешную землю.

— Ксюша, малышка моя, — шепчет трепетно, и я рассудок теряю, как всякий раз, когда он рядом, когда меня касается, когда смотрит так, что дышать становится невозможно. — Давай на этом остановимся, тебя нужно переодеть.

И пока я, абсолютно опьяненная его поцелуями, пытаюсь нормализовать собственное дыхание, он совершенно не церемонясь, дергает вверх футболку, вынуждая меня поднять руки и позволить снять с себя вещь.

— Пиздец, — бросает он хрипло, жадно скользя взглядом по моему полуобнаженному телу. — Не могу, просто не могу.

Смысл его слов до меня доходит лишь в тот момент, когда, повалив мое бренное тело на кровать, он набрасывается на меня с поцелуями, ладонью сжимает грудь, припадает к ней губами, покусывая, и зализывая несуществующие раны.

— Егор…

Сама зарываюсь пальцами в его густые светлые волосы, притягиваю ближе, вполне однозначно понимая требования своего организма. И это так странно, необъяснимо, ведь еще каких-то несколько минут назад мне умереть хотелось от ломоты в теле и жуткой боли в голове.

— Черт, я щас сдохну, малышка, просто сдохну.

Он отрывается от меня, и я по взгляду, по вздымающимся крыльям носа вижу, как сложно дается ему его сдержанность, какого труда ему стоит держать себя в руках. И это подкупает, бесконечная нежность в его налившихся кровью глазах, нежность, перемешанная с похотью, с желанием сорваться и закончить начатое. Но он продолжает шумно дышать, пожирать меня взглядом, не предпринимая попыток продолжить наше безумие. Именно безумие, потому что там за стеной находятся мои мама и дочь, потому что меня знобит от повышенной температуры, потому что я вообще не должна так реагировать на простые, казалось бы, поцелуи. И все из-за него, из-за мальчишки несносного, но такого напористого, настойчивого.