ты возьмешь ружье и выстрелишь в него?

Господи, Эля, какое ружье? Где я его возьму? Я даже не умею стрелять!

Это же гипотетическая ситуация, чего ты взъелся. Послушай себя, ты даже сказать не можешь.

Что за бредятина, Эль?

Нет, не бредятина. Он все еще твой отец, и ты все еще от него не отказался. Твоя мамаша до сих пор ему посылки на зону шлет. Ты, может, так не делаешь, но он все еще сидит где-то у тебя во внутренностях.

– Да пошла ты! – вдруг сорвался Егор, но сдержался, не выматерился, потому что ребенок все же. Встал, вышел в коридор, стал нервно пихать ногу в ботинок, открыл шкаф, куда Эля повесила его пуховик, но развернулся, стряхнул с ноги ботинок и вернулся в кухню.

Эля вытирала салфеткой Милины руки, счищая банановое пюре.

– Какое ты вообще имеешь право меня отчитывать? Какого хрена мы увиделись спустя десять лет после того, как ты меня кинула, и теперь ты мне тычешь в рожу этим ружьем?

Внутри него разливалось горючее. Кто-то вставил в основание шеи пистолет с бензином или дизелем и начал заливать – полный бак, пожалуйста. Одна спичка, искра – и он разлетится на тысячу маленьких мясистых кусочков.

– Не я тебя кинула, а ты меня. Ты в очередной раз разобиделся на то, что я упомянула жертв, и гордо хлопнул дверью.

– Потому что мне нужна была поддержка!

– Егор, еще одно «я», «мне», «меня», и вали уже.

Я не знаю, что я могу сделать, сказал Егор. Тупо не знаю, Эль.

Ты в курсе про эпигенетическую память? Люди, чьи предки пережили голод, тянут его за собой. Толстеют, потому что не могут перестать есть, или закармливают детей. Эта память будет сидеть и в тебе, всегда, всегда, и только ты можешь решить, как тебе дальше ею распорядиться. Поэтому возьми уже наконец это ебучее гипотетическое ружье и выстрели в своего ебучего гипотетического отца, который сбежал с зоны.

Егор дышал. Он весь стал дыханием, а руки его тяжелели от гладкого приклада. Пахло металлом. Он никогда не держал в руках оружие. Даже воображаемое, оно ощущалось чем-то отвратительным. Но Эля была права. Михаил Каргаев обитал внутри него, незаметный, но влиятельный, как вирус, как раковые метастазы. Эта страшная часть их семьи, такая же, как прадед из НКВД, повсюду следовала за ним, не давала жить нормальной жизнью.

Окей, сказал Егор, и внутри у него все сжалось, а снаружи запахло тем самым бензином. Я не буду ни в кого стрелять, даже из гипотетического ружья. Но я его остановлю. Если случится так, что он выйдет с зоны, я сделаю все, чтобы он больше никому не причинил вреда. И тогда на нем все оборвется.

Тогда, сказала Эля, держа Милку одной рукой, все, грехи отпущены. Иди с миром, сын мой. Но сначала поправь носочек.

Она показала глазами на сползший с ноги ребенка носок.

Егор поправил.

3

Егор Тимошков

5 минут назад

Меня зовут Егор Тимошков. Десять лет назад я сменил фамилию, потому что не хотел больше носить отцовскую – Каргаев. Я сын серийного убийцы, которого еще называют сибирским Гейси. Того самого, который изнасиловал и убил пятерых детей, но это только те преступления, что доказаны. Возможно, их было больше. Возможно, есть те, кого он не убил, но совращал или насиловал. Не все готовы об этом говорить. Я вас понимаю, я сам молчал десять лет и очень боялся, что кто-нибудь обо всем узнает.

За эти десять лет я понял одну штуку. Невозможно прожить жизнь, притворяясь, что какой-то важной ее части никогда не было. Я выдумывал легенды про свое детство, говорил, что рос без отца или что родители развелись, когда я был совсем маленьким. Всем, кому я рассказывал правду (а таких было немного), я хотел доказать, что ни в чем не виноват, что я тоже пострадавшая сторона.

Один мой друг сказал, что я очень люблю жалеть себя. А еще – что жертвы в этой истории гораздо важнее. Согласен. В интернете сотни интервью с людьми, выжившими в немецких лагерях, и ни одного – с родственниками тех, кто носил форму. Но я бы почитал, если честно, просто чтобы узнать, как они с этим живут, как они выстроили свою жизнь так, чтобы оборвать цепочку насилия. В моем случае она началась намного раньше, чем родился мой отец.

Я решил начать с правды. С того, что буду открыто говорить, кто я такой и кто мой отец. Потому что я больше не хочу его бояться. Помните, что говорил Дамблдор? Страх перед именем усиливает страх перед тем, кто его носит.

А еще вот что я буду говорить открыто.

Я ненавижу его, я презираю его и сделаю все, что от меня зависит, чтобы не быть похожим на него ни в чем.

Сентябрь 2022 года

1

В Ереване говорят обо всем, кроме. В кафе рядом с площадью Революции почти не услышишь армянской речи – повсюду русские. Обсуждают музеи. Обсуждают жару. Обсуждают другие страны. Сравнивают Ереван и Тбилиси, как будто полжизни прожили и там и там. Егору видится в этом какое-то неприятное неуважение к городу.

Он занимает самый дальний столик. Официант подходит быстро. Говорит по-русски. Егор на кривом армянском заказывает пиво и кусочек пиццы. Официант улыбается, но как-то неопределенно: то ли ему приятно, то ли смешно.

Егор слушает. Первые несколько часов Ереван его оглушает. Он приезжает сюда не чаще раза в месяц, потому что дорога от крошечного городка на севере Армении до столицы занимает два с половиной часа. Общественное такси, в которое набивается семь человек, стоит по две тысячи драм с каждого. В основном так путешествуют местные, потому что для понаехавших комфорт сомнительный, но Егору нравится. Нравится, когда его с двух сторон стискивают незнакомые люди, нравится, когда автомобиль сотрясается, съезжая с асфальта на грунтовку, нравится, когда пускают по кругу купленную в Апаране свежую лепешку и каждый отрывает себе по кусочку. В этом есть что-то древнее, какой-то ритуал, где ты не боишься ошибиться, потому что знал правила задолго до своего рождения. Что может быть правильнее, чем разламывание хлеба?

В эти часы Егор испытывает счастье. Это чувство спаянности и одновременно невидимости, которая всегда сопровождает слияние, сводит его с ума. Нравится ему и сама дорога: тоннель под Базумским хребтом и тот момент, когда из буйной лорийской зелени выныриваешь в сухой жилистый камень. Он, выросший в Сибири, никогда не видел столько гор.

В Ереване страшная жара, так что двигаться можно только перебежками: от пулпулака с такой холодной водой, что зубы ломит, до аптеки, от аптеки до магазина, от магазина – до кафе. Каждая перебежка успевает сжечь один слой кожи, но, на счастье, под ним обнаруживается еще один. Зато внутри кафе ждут прохлада и пиво.

Егор надеется, что Олеся не придет, но еще сильнее его сжирает любопытство. Сколько ей было, когда они познакомились? Двадцать шесть. Значит, сейчас тридцать шесть. Он тогда ей столько всего наболтал. Она что-то из этого помнит?

Хоть бы она не пришла. Забыла, замоталась, предпочла их встрече какую-нибудь другую. Егор выпивает пиво слишком быстро, поэтому и ведет его тут же, но он все равно заказывает вторую кружку. Пена, которую не стали сливать, горькая, плотная. Он не начинает пить, потому что хочет, чтобы Олеся подумала, что это его первая кружка.

2

Она возникает в дверях. Еще в первую случайную встречу его удивило, как коротко она постриглась. Тогда, в Сибири, у нее коса была до пояса. Но так даже лучше, лицо сразу свежее и моложе. Хотя и его представления о «моложе» сдвинулись с тех пор. Когда тебе шестнадцать, двадцатишестилетняя Олеся – откуда-то из другой вселенной, с планеты учительниц английского, старших сестер и липких подростковых фантазий. А сейчас,