кажется, если она признает, что Каргаев педофил и убийца, ей останется только в окно выйти.

Гомик еще, добавил Дима.

Что?

Еще гомик, он же только по мальчикам был. Кроме Тани, его жертвы были только мальчиками. К тебе он приставал?

Все хотят знать, сказал Егор и глотнул американо, нет, никогда ничего такого. Он вообще-то как отец был ничего. Я долго не верил, что он на такое способен, честно.

Во как, сказал Дима резко. Подозвал официантку и заказал медовик. Мне тоже, попросил Егор, совершенно растерянный из-за напора. Разговор съехал куда-то в кювет, перевернулся и лежал колесами кверху, беспомощный, но готовый вот-вот взорваться. Они замолчали, давая друг другу передышку.

То есть, ты считаешь, что твой папаша был отличным человеком?

Дима ел медовик не как обычные люди, сверху вниз. Он сначала отковыривал верхний слой, обнажая кремовую начинку, потом принимался за следующий. Сколько там слоев у медовика? Двенадцать, не меньше.

Я такого не говорил, что он был отличным человеком. Просто сказал, что ни о чем не подозревал, потому что отцом он был ничего таким. Не бухал, не пиздил нас, не измывался.

Ну, я рад, что у тебя был ничего себе отец. У нас с Андрюхой такого не было.

Дима посмотрел в окно, держа на вилке сложенный несколько раз слой медовика.

Странно это все. На фига пришел, не понимаю. Я даже обрадовался, когда ты написал. Наверное, я еще тогда ждал, что вы как-то проявитесь, дадите о себе знать, а вы исчезли – только мать твоя приходила на суд. Я тебя даже во «ВКонтакте» нашел, но ты сразу свой профиль удалил, не прочитал мое сообщение.

На меня тогда много хейта сыпалось, и я удалился. А потом мы вообще из города уехали, потому что на меня напали рядом с подъездом и отпиздили.

Ожидаемо, сказал Дима. Он неприятный, подумал Егор, и хуже всего то, что он реально выглядит как святой и говорит очень спокойно, независимо от того, какие гадости произносит. При этом в нем есть что-то скользкое, ядовитое, как будто он пришел, заранее готовясь атаковать.

Ожидаемо, что меня отпиздили?

Это тоже. Приятно слышать, что вы там не жили свою лучшую жизнь.

Егор обалдел. В какой момент их странного диалога Дима решил вдруг, что он жил свою лучшую жизнь? Потому что он сказал, что Каргаев не был отвратительным отцом и никто из них не подозревал в нем педофила? Или потому, что удалил все аккаунты в соцсетях и свалил с матерью в ближайший Зажопинск, чтобы их не нашли? Чему из этого можно позавидовать?

Ни фига мы не жили свою лучшую жизнь, сказал Егор, отодвигая от себя медовик. Мама корячилась уборщицей, пока я учился в какой-то срани и пытался нам что-то заработать. У меня до сих пор ни хрена не получается в отношениях, потому что больше всего на свете я боюсь, что начну встречаться с девушкой, она забеременеет, и меня переклинит. Или что отца выпустят и он придет к нам в дом, как будто так и надо, и мать снова будет с ним жить.

А его выпустят? Дима напрягся.

Не должны. Надеюсь, что нет. Но это же фобия, у нее нет логики. Я до усрачки до сих пор боюсь, что кто-то узнает, как тогда, когда нам мазали дверь говном, пытались ворваться в квартиру, когда меня выдавили из школы.

А ты мне на фига это рассказываешь? Чтобы я тебя пожалел?

Почему сразу «пожалел»? Просто объясняю, как моя жизнь сложилась.

Мне это должно быть интересно?

Егор споткнулся. Когда-то очень давно Эля сказала, что на месте Егора ее волновали бы жертвы. Он тогда взвился до небес. Его жизнь рушилась, все, что он любил, к чему был привязан, шло прахом, от прежней жизни ничего не осталось, жизненных сил внутри плескалось на донышке, их не хватало на жертв, самому бы выкарабкаться. Но вот он выкарабкался, окреп, вернул себе какую-никакую нормальность и заинтересовался оставшимися. А теперь сидел и рассказывал о себе – человеку, чьего брата изнасиловал и убил его отец. Доказывал, что он не такой, как Каргаев, что он хороший, вот даже фамилию сменил и никогда не писал отцу, не ходил на свидания. Он ведь не виноват, он сам был ребенком, он никогда не выбирал себе отца. Но как-то так выходило, что эта история снова была про него, снова он доказывал всему миру, какой он несчастный, чтобы его пожалели и подарили «кармическое прощение», как выражался Шамиль.

Вообще не должно быть, сказал Егор, когда Дима вернулся из туалета. Они как-то одновременно помягчели. Пауза пошла им на пользу. Можно я спрошу, как у тебя все сложилось после смерти Андрея?

Ты же слышал подкаст.

Ты там в основном про маму говорил и о том, что отец спился, а про себя почти ничего.

А про меня почти ничего и нет, пожал плечами Дима. Я это не пережевываю все десять лет. Мама так и живет Андреем, ждет, когда он вернется, ни разу даже на могилу не пришла, потому что говорит, что там не он лежит. Я зацикливаться не хочу, у меня своя жизнь, семья, я ее на паузу ставить не буду из-за того, что когда-то потерял брата. Ну да, трагедия, но что теперь. Я могу только не быть говноотцом своей дочке и никуда не отпускать ее одну лет до двадцати. Вот и все.

Дима больше не нападал, сидел и рассматривал крошки на блюдце. Егор доел медовик, облизал вилку. Он тоже больше не спешил, не задыхался от острого, неуместного желания, чтобы его пожалели и отпустили грехи, настоящие и вымышленные.

Зачем ты реально хотел встретиться, спросил Дима.

Мне друг как-то сказал, что надо получить кармическое прощение, чтобы жить дальше.

Бред какой-то, нафига тебе мое прощение?

Я думал, что, если ты мне в глаза скажешь: «Егор, все норм, я тебя прощаю», мне как-то легче на душе будет.

А я взял и не стал делать тебе легче.

Типа того.

Дима встал, снял с вешалки пуховик, натянул шапку, но застегиваться не стал. Наверное, приехал на машине.

Соберись уже как-то сам, Егор, идиотская идея перекладывать на всех вокруг ответственность за свою жизнь. Хочешь, чтобы стало легче, – не будь говном и займись уже делом.

Он ушел, унося с собой свое кармическое прощение, которое отдаст кому-то другому.

2

Следующие полчаса прошли на автопилоте. Позвонила мама, попросила купить апельсинов и чего-нибудь к чаю. Егор зашел в супермаркет рядом с домом, взял тележку – хотя для апельсинов и печенья подошла бы и корзинка.

Дима его оглушил, выбил из колеи, сломал его планы и выбросил их на свалку. Теперь, понимал Егор, никакой свободы, никакого отпущения грехов, в которых он не виноват, но все же – Дима вел себя так, как будто Егор был немножко, но все-таки виноват. И пока он об этом думал, он столкнулся тележкой с Элей.

Он узнал ее сразу – ему показалось, что она не очень изменилась, только отрастила волосы и покрасила их в густой красный цвет. Ей шло. В тележке сидел раздутый от пуховика ребенок с темными сливовыми глазами. Егор смотрел на Элю и пытался вспомнить обиду на нее, но не мог. Вместо этого обрадовался, потянулся к ней, как к родной, стараясь не задеть ребенка даже рукавом. И Эля тоже обрадовалась, обняла его, обхватила рукой за шею, и от этого знакомого жеста у Егора побежали мурашки по позвоночнику. Ну ничего себе, даже не знала, что ты тут живешь, думала, ты в Москве. А я не живу, маму приехал навестить, а ты тут – с мужем? Не! В этом легкомысленном, смешливом «не!» чувствовалась какая-то неожиданная сила, уверенность, которая тогда, в шестнадцатилетней Эле, только проклевывалась, а теперь вылезла и расцвела.

Эля позвала его к себе. Пошли! Ты, значит, улетаешь скоро, хоть посидим!

Ну, если я тебя не отвлеку.

Не отвлечешь, не парься.

Он занес маме апельсины и пачку печенья. Одну