восхищались до той поры, пока не принялись спорить о философии и богословии. И они начинают понимать, что у них больше общего, чем им казалось, и задаются вопросом: не происходит ли то же самое с моим другом? Не думает ли он снова обо мне тепло, стараясь вспомнить то, что нас соединяло, а не то, что разделяло? Они оборачиваются назад, глядят вдаль и на горизонте видят бесформенную фигуру. Это их друг, но он слишком далеко, чтобы различить его черты. И тогда память о старой дружбе, любопытство и интерес заставляют их сближаться в надежде, что они смогут снова встретиться и задать друг другу вопрос: «Каким ты стал после того, как мы расстались? Что ты узнал о Боге, о себе, о тварном мире, о том, что было между нами общего, и о том, что сделало нас чужими?» И по мере того как они сближаются, бесформенная фигура приобретает очертания, в ней уже различается человек, они подходят еще ближе и, разглядев лицо, говорят: да, это мой друг, которого я так любил, с которым у меня было столько общего, но он постарел, изменился. Насколько он изменился? Что за отметины на его лице? Зло ли оставило свои следы? Страдания ли, глубокие ли думы избороздили лоб морщинами, изменили выражение глаз с молодого и сияющего, на глубокое и спокойное, изменили выражение лица, которое прежде говорило об уверенности в себе, ставшей причиной разделения, а теперь – о внимании, доброжелательном внимании? И, сойдясь, они оказываются лицом к лицу, и если смогут задать правильный вопрос, то у них появится возможность обрести единство. А вопрос такой: что ты узнал о Боге, о себе, о жизни, о Церкви с того момента, как мы разошлись? Не изобрел, не сформулировал, а понял в глубине своего существа о том, что имеет абсолютное значение: о Самом Боге, о себе по отношению к Нему, о своих собственных глубинах и о жизни, о тварном мире и его трагической судьбе, в которой разделенность и враждебность присутствуют, проявляются одновременно с жертвенной любовью Сына Божьего и святых, просиявших в разделенных Церквах.

Но мы по большей части рассуждаем с позиции разобщенности, и поэтому много-много лет назад я очень удивился, когда тот же профессор Л. А. Зандер написал статью, в которой он проводит параллели между святым Франциском Ассизским и преподобным Серафимом Саровским. Вглядываясь в святых Востока и Запада, мы обнаруживаем у них много общего, не обязательно в богословии, если они выражают свой опыт в богословских категориях, но в их знании Бога, в их вере в Бога, в их верности Богу. И сейчас, как мне кажется, мы подходим к моменту, когда можно будет сказать: «Да, мы разошлись, когда пустились в поиск, принялись ставить вопросы и давать на них ответы, которые не согласуются друг с другом, потому что коренятся в разном опыте, в разных языках, в разных философских воззрениях. Но теперь мы начали понимать язык друг друга, осознали, что разные философские системы, которые завораживали наших предков, были всего лишь человеческими попытками постижения и что есть нечто большее – Божье откровение и жизнь в Боге. У нас появилась возможность ставить вопросы на новом уровне: что ты узнал о Боге, о себе, о созданном Богом мире, о таинстве спасения, об ужасе греха, об отчаянной разобщенности людей, за которых Христос отдал Свою жизнь. Он умер за меня, Он умер за тебя, а мы убиваем друг друга, пусть не всегда пулей или ножом, а словом: «В моем сердце нет для тебя места, в моем сердце ты мертв, как я мертв в твоем». Разве это совместимо с нашей верой во Христа, в Бога, Который стал Человеком, жил, учил, страдал, умер за каждого из нас?

Мы живем в период, быть может, только в начале периода, когда именно этот вопрос выходит на передний план. Философские взгляды прошлого отвергать не обязательно, но их нельзя брать за основу и мерило нашей веры. На смену логике, которой мы руководствовались в прошлом, должна прийти другая логика – Божья логика, Божье видение, то, как Он Сам являет нам мир и сообщает нам о нем – через взаимную любовь, взаимное уважение, порой взаимное восхищение. Когда мы забываем о том, что нас разделяют формулировки, и имеем дело с человеком, не задавая ему вопросов, просто с человеком, то какую глубину истины, какую подлинность мы обнаруживаем в нем! Именно к таким отношениям нам нужно стремиться, потому что в большей или меньшей степени мы все разделены из-за того, что не приобщены к Богу, не приобщены в Боге друг к другу и к тем, кто находится вовне.

Можно ли сказать, что только те, с кем у нас общий Символ веры, общие взгляды, – Божьи люди? Нет. Если мы посмотрим на жизнь окружающих нас людей, то увидим, как много среди них тех, кто не разделяет наши взгляды и убеждения, но живет достойнее, чем мы. Я говорю о себе, я никого не оскорбляю, но сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из нас осмелился утверждать, будто мы живем в меру Бога, Которого исповедуем, будто поклоняемся Ему не только словами и жестами во время богослужений, но всеми поступками нашей жизни и всеми чувствами.

Я уже приводил вам пример офицера, который шесть раз выходил из укрытия для того, чтобы вынести раненых с поля боя. Его принесли в лазарет изрешеченного пулями. Он не был православным, но мог ли я, посмотрев на него, сказать: «А, еретик!»? Нет, потому что он от Самого Христа узнал, Кто Он такой и к чему нас призывает: любить вплоть до отдачи собственной жизни и собственной смерти ради спасения человека.

И то, что я говорю о наших христианских братьях (у меня нет времени останавливаться на разных конфессиях и примерах), имеет отношение к нехристианам. Я уже цитировал вам разговор, который состоялся у меня с Владимиром Николаевичем Лосским, когда я был еще очень молодым человеком. Он мне сказал, что подлинное знание Бога возможно только в православии. Я так не думал, потому что мои обстоятельства были другими: мне чаще приходилось жить среди неправославных, чем среди православных, я пришел в Церковь поздно, я любил и восхищался людьми, которые не имели отношения к православию, но не мог с ним спорить. Он – это был он, а я – никто. Я пошел домой, взял Упанишады, древнейшее сочинение индийской религии, выписал из него восемь цитат, вернулся к Лосскому и сказал: «Когда