Шрифт:
Закладка:
Не знаю, что мной движет, когда я хочу многократно просить: «Прости, Таганка», и попрощаться с ней, вспомнив счастливые годы, когда я выходила на юную таганскую сцену, и – пусть поздно – поблагодарить художественного руководителя за приглашение в этот наилучший когда-то театр России.
Царствие вам небесное, Юрий Петрович, простите и прощайте…
ПРОСТИ,
ПРОЩАЙ,
ТАГАНКА!
А вот не тут-то было…
Я и представить себе не могла, как взъерошится Память…
– Врешь! – протрубила она в ухо. – Врешь! Не сможешь ты забыть ту твою Таганку, в стенах которой зарождалась ваша – твоя и Лёнина – жизнь, одна на двоих…
После короткой паузы:
– Ну конечно, да, – трезвея, соглашаюсь я.
И само собой вызрело:
«Прости, прощай, Таганка, и – ЗДРАВСТВУЙ!..»
«Нюсенька, любовь – это и есть наша с тобой жизнь, наша с тобой биография», – напомнит Лёнины слова встревоженная Память.
И строчка за строчкой уверенно побегут по белоснежному листку…
Биография любви
Себе, моим детям и детям моих детей
Представляю себя, если Богу будет угодно, эдакой седенькой старушонкой, достающей трясущимися ручками из укромного, только ей известного местечка потрепанную от времени эту самую книжку.
Она удобно усаживается в старое кресло. Тишина. Никто и ничто не мешает, только мотылек одиноко бьется об оконное стекло. Будто лаская, она проводит ладонью по книге, вздыхая, открывает ее, и уже глаза бегут по этим строчкам. Слезы льются из подслеповатых глаз, потом голова запрокидывается на спинку кресла, книга остается лежать раскрытой на коленях, легкая улыбка полетела куда-то к звездам, и память следом за ней улетает в такое далекое и близкое прошлое.
И вот эта умилительная сценка подвигает меня на написание этой книжки, которая когда-нибудь станет потрепанной…
Я не слукавлю, говоря, что эта книга будет интересна только мне и, может быть, моим детям и детям моих детей.
Эта книга – своего рода хранилище, где собрано все самое для меня дорогое, и это прежде всего Лёнины записки, телеграммы, письма, адресованные мне и написанные с 1972 по 1985 год: в 1985 году мы с Лёней наконец-то узаконили наш бесконечно длинный, четырнадцатилетний, горько-счастливый Роман.
К сожалению, я вынуждена обнародовать свой дневник – не по годам наивный, я бы даже сказала, редкий по наивности, но, безусловно, честный, так как именно он объясняет появление Лёниных писем мне. Зачеркнутые строчки и вырванные страницы обнаруживают мою конспирацию на случай, если бы дневник вдруг попал в чужие руки. С 1975 по 1980 год я прекращаю его вести, стараясь через не могу освободить себя от Лёниной зависимости, но при этом оставаясь – и я это буду остро ощущать – на его крепком поводке. Поэтому встречи, несмотря на мои «уходы», продолжались. Хоть я и считала себя свободной, совсем разорвать наши взаимоотношения мне было не под силу: Лёня держал меня мертвой хваткой. В 1980 году, за два дня до того момента, как мы стали жить одной семьей, я снова открыла свой дневник.
Дневник – это и есть та моя сумбурная, иллюзорнореальная жизнь.
В книге мои воспоминания о некоторых эпизодах из нашей жизни, немного о себе, чем и как я жила до того дня, когда увидела моего любимого, его последнее счастливое лето и осень, все, что относится к истории нашего романа.
Обладая большим архивом, в следующей книге надеюсь опубликовать ту его часть, где будет звучать только Лёнин голос, его размышления о нашем времени, о разных событиях в разные годы.
Не имея писательского опыта и дара, я все же решила написать книгу самостоятельно, отказавшись от редактуры, сохраняя таким образом ТУ НАШУ с Лёней ауру, то воздушное пространство, которое было только нашим.
Вступление
– Нюська, ты меня любишь? – в который раз за день спрашивает Лёня, лежа в кровати и смотря что-то по телевизору.
– Да!
– А как?
– Очень!
– А за что? – дурашливо-озорно настаивает он.
В тон ему сыплю горохом:
– Ты – наше национальное достояние, гордость нации, за то, что не лебезишь ни перед какой властью, свою жизнь и поступки соразмеряешь с понятиями долга, чести, совести, достоинства (добираю воздух), ты в жизни ни разу не запятнал себя…
– Ну хватит, Нюська, не умничай, тебе это не идет.
Эту фразу он приклеивал по случаю любому из наших друзей.
А я, говоря все это, понимала, что это неполные слагаемые его незаурядной личности, что Лёня – по-настоящему уникальное явление в нашей культуре и, бесспорно, уникальная личность.
«Лёня был сделан из чистого золота, я таких людей больше в своей жизни не встречал», – сказал о нем на похоронах режиссер С.Соловьев, работавший с ним на кинокартине «Избранные». Он действительно прожил достойную и опрятную жизнь, никогда не изменив своим нравственным идеалам, всегда оставался самим собой – чистым, светлым, цельным человеком.
Смешной эпизод. После очередного концерта в Израиле, после оглушительных оваций к авансцене вышла прихрамывая довольно пожилая женщина с палочкой.
– Ша! – крикнула она, подняв палку, и волево заставила зал замолчать, и потом, забавно-комично грассируя по-одесски, произнесла фразу, которая опять же была встречена ошеломляющими аплодисментами, овацией:
– Пока есть в Госсии такие люди, как Филатов, – Госсия жива! Уга!
Публика еще очень долго не могла угомониться, выражая с ней свою солидарность. И, как обычно, выстраивалась очередь за автографом. Получив его, люди говорили Лёне много хороших слов, выражая ему свою любовь. И было много слез, ностальгии по России, люди не желали расходиться, толпясь и кучкуясь возле него! Одна из женщин, получив автограф, сказала с горечью: «Лёнечка! Как жаль, что вы не наш!» А я думала: «Замечательные люди, умеющие чтить и гордиться своими героями, не дающие забывать о них, будь то на радио, на телевидении или на встречах со зрителями». Почему же у нас – на Руси – не так? – неохваченная тема для диссертации. Просто мне стало обидно, что в первый же год после ухода Лёни из жизни никому не пришло в голову вспомнить о нем – ни в день его рождения 24 декабря, ни 26 октября, когда он навсегда ушел от нас. Могли б, наверное, напомнить друзья. В одной из передач Познер перечислял ушедших из жизни замечательных актеров – фамилию Филатов я не услышала. А не прошло и года…
Спасибо Володе Качану, который на встречах со зрителями говорит о своем товарище. «Володя, пожалуй, единственный мой друг» – так Лёня думал и написал эти слова
