– Хороший обряд, – шепчу я.

– Мне он тоже нравится. Может быть, прогонит твои навязчивые мысли.

– Может быть, – с трудом произношу я.

Пайк держит свою веточку перед собой.

– Ладно, закрой глаза и загадай желание.

Послушно закрываю глаза и сжимаю веточку. Я желаю завтра утром найти сову и снять с нее проклятье. Желаю, чтобы никто не пострадал, ни Пайк, ни эти земли, которые люблю всем сердцем. Я так сильно хочу, чтобы мое желание исполнилось, что веточка дрожит в руке.

Открываю глаза. Пайк смотрит на меня.

– Готова?

Киваю. Пайк считает до трех. Мы бросаем веточки в костер, и смотрим, как наши желания превращаются в дым и пепел. Обряд приятный и успокаивающий, хотя и не исцеляет так же, как мой ритуал.

Я наклоняюсь ближе к костру и грею руки у затухающего пламени. Последний всполох гаснет, и остаются лишь тлеющие угли с нашими желаниями.

– Завтра рано вставать. Может, пойдем спать? – спрашивает Пайк.

От костра поднимается дым, и я смотрю, как он клубится, закрывая от меня Пайка, а затем рассеивается. Я встаю.

– Могу переночевать снаружи, если хочешь, – предлагает Пайк и гасит водой угли.

– Нет, мне спокойнее с тобой, – признаю я, хотя меня и наполняет тревога, когда мы идем к палатке.

Пайк освещает путь фонариком впереди. Он расстегивает молнию и пропускает меня. Потом залезает сам и включает тусклый свет, и отчего-то в палатке кажется еще теснее.

Мы отворачиваемся и переодеваемся в сухую одежду. Пайк приподнимает спальный мешок, и я ложусь на плед. Наконец перевожу на него взгляд и с разочарованием вижу, что он в спортивных штанах, а не в пижаме.

– Почему ты не надел пижаму? – спрашиваю я, ведь она такая милая.

– К сожалению, она на пережила моего падения, – сетует Пайк. – Ткань тонкая.

– А. – Я едва сдерживаю смех, вспомнив, как он плюхнулся тогда лицом вниз. – Тебе надо купить новую пижаму.

– Уже. Пока мы закупались в магазинчике, я заказал ее в интернете.

– Ну еще бы.

Пайк выключает фонарь, и я укутываюсь плотнее, размышляя, как приятно было бы спать на природе без Пайка Алдера. Каждой частичкой ощущаю, насколько он близко, насколько легко дотронуться до его руки. Спальный мешок слегка приподнимается при каждом его вдохе, и каждый его выдох заполняет пространство между нами и ждет, пока я вдохну. Вдохну его.

И я вдыхаю.

– Ты скучаешь по папе? – вдруг спрашивает Пайк.

Когда мы лежим вот так в темноте, и Пайк не видит моего лица, не может разглядеть моих эмоций, мне хочется сказать то, о чем обычно молчу. Может, для этого у нас и осталась эта последняя ночь. Сказать все, что мы хотим, окутать слова темнотой и передать друг другу.

– Да, но лучше бы не скучала.

– Почему?

– Потому что он причинил нам столько боли и не стоит того.

Пайк ворочается, и спальный мешок скользит. Я лежу неподвижно. Если сделаю глубокий вдох, наверняка, наброшусь на него.

– Справедливо, – тихо замечает Пайк. – Но ты скучаешь ради себя, а не ради отца.

– То есть?

– Это своего рода скорбь. Ты скорбишь, потому что твоих любимых больше нет, потому что они далеко, потому что ты никогда их не увидишь. Тоска по кому-то – это часть скорби.

– Но я не хочу скорбеть по тому, кто бросил меня.

– Не скорби, потому что он ушел, – говорит Пайк. – Скорби, потому что оказался таким козлом.

Я едва сдерживаю смех. Неожиданно услышать подобное в таком деликатном разговоре.

– Мне нравится эта идея.

– Тут главное, с какой стороны посмотреть. Как говорят.

Пайк замолкает, и я уже думаю, что он закончил свою мысль, как вдруг:

– А по мне ты бы когда-нибудь скучала?

– А ты что, куда-то собираешься? – непринужденно спрашиваю я, чтобы разрядить обстановку.

– Я серьезно.

Смотрю наверх, хотя ничего и не вижу. Горло сдавливает. Мне страшно задавать вопрос. Делаю вдох.

– А почему ты хочешь, чтобы я скучала по тебе?

– Потому что ты особенная, Айрис. Ты необычная и удивительная, и мне страшно хочется узнать, о чем ты думаешь.

– Ни о чем хорошем, – небрежно говорю я, пытаясь не обращать внимания, что его слова волнуют меня, что сердце начинает учащенно биться, а разум шепчет, что таких прекрасных слов мне еще никто не говорил.

– Да, ты и правда всегда думаешь о чем-то плохом, – соглашается Пайк и натягивает спальный мешок до подбородка.

– Какой ты наблюдательный.

– Это правда. Но я заметил не только это.

– Да ну? И что же ты еще заметил? – весело спрашиваю я.

Весело – это хорошо. Весело – это безопасно.

Пайк поворачивается ко мне. Воздух раскаляется, и я наконец делаю тот самый вдох, наполняю им легкие, надеясь, что Пайк не поймет, как я напряжена и как тяжело мне сдерживаться.

– Ты всегда все перепроверяешь по два раза, а иногда и по три. Ты расхаживаешь из стороны в сторону, когда нервничаешь. Прижимаешь ладонь к груди, когда волнуешься о чем-то. Каждое утро добавляешь витамины в кофе своей мамы, пока она не видит. Собираешь волосы в хвост, когда водишь посетителей по заповеднику, но в остальное время распускаешь их. Когда Сара приносит пончики, ты ждешь, пока возьмут все остальные, даже я, а потом уже берешь сама. Твой любимый цвет зеленый. А когда я говорю что-то раздражающее тебя, ты смотришь на меня так, как не смотришь ни на кого. Поэтому я постоянно вывожу тебя из себя, чтобы ты смотрела на меня так особенно, как ты смотришь только на меня особенно.

Мое сердце бешено стучит, а в голове проносятся его слова.

– Пайк. – Медленно переворачиваюсь на бок, так близко к нему, что чувствую его дыхание. – Мы с тобой прекрасно знаем, как ты можешь бесить.

– Просто я всегда прав, и тебя это выводит из себя, – серьезным тоном говорит он, что не вяжется с его словами.

– Согласилась бы с тобой, – тихо произношу я, – если бы ты был хоть иногда прав.

Пайк смеется почти неслышно, но я чувствую его смех.

– Знаешь, в чем дело. Ты постоянно то витаешь в своих мыслях, то волнуешься о чем-то, но все равно в тебе есть что-то родное, чего я не встречал в других. Не знаю, как это описать, – говорит Пайк и замолкает.

Мне страшно шевелиться, страшно дышать, страшно говорить. Страшно прогнать это мгновение, словно я впервые вижу себя, словно Пайк держит зеркало, и за всеми страхами я