висел такой густой мат-перемат, что половецкие стрелы от него отскакивали.

– Бей масонов! – неустанно орал Щенко. – Орлы! В обозе – вино и бабы!

В конце концов, не выдержав натиска, хан Кончак под улюлюканье газетиров припустил удирать с остатками своего разбитого воинства, бросив все движимое имущество, на которое по закону войны тут же радостно накинулись победители.

– Соколы мои! – орал Щенко, крутясь меж юрт на храпящем коне. – Довольно вам барахло подбирать да баб лапать! Срочно садитесь и пишите поношение! Число пленных умножить на три, убитых – на пять, трофеев – на десять!

– Ай, бачка, какой башка, пожалуйста! – осклабился Мастур-Батыр, проворно утрамбовывая в мешок шелка и паволоки.

– Не голова у пана редактора, а два Краковских университета, – поддержал лях Казимир, амурно подступая к половецкой пленнице.

– Патриот, – припечатал немногословный Бермята, запихивая за пазуху подвернувшиеся сафьяновые сапоги.

Щенко тем временем проворно скрылся в шатре Кончаковны, на время отстранясь от руководства экстренным выпуском.

… И сопредельные страны, забросанные пачками «Кузькиной матери», угрюмо опечалились[3].

Как рождались легенды

Каждый день перед обедом Илья Муромец бил татаровей. Дело в том, что сохранять богатырскую форму следовало постоянно, а татары являлись под киевские стены, в общем, не так уж и часто. Перехватывать же их поодиночке на большой дороге Илья считал ниже своего богатырского достоинства. Мужицкая сметка Ильи помогла найти выход из положения: раздобыв двух заезжих татаровей, Елдыгея-мурзу и Сабантуй-бека, богатырь за три гривны в месяц принял их на службу.

Заключалась служба в том, что каждый день перед обедом, в любую погоду, Муромец брал березовое полено и с полчаса колошматил обоих татаровей, как рекомую Сидорову козу. Остальное время они вольны были использовать по своему усмотрению. К службе татаровья давно привыкли, полагая, что полчаса колошмаченья в день – не так уж и много за такие деньги.

Когда Щенко появился на подворье Ильи, тот как раз закончил утреннюю разминку, отшвырнул измочаленное полено и выпил бадью квасу, а Елдыгей-мурза и Сабантуй-бек, переглянувшись и привычно почесав ушибленные места, направились в кабак.

– Тебе, паря, чего? – поинтересовался Муромец.

– Интервью брать пришел.

На лице Ильи отразилось непритворное изумление:

– А у меня твоего интервья и нету. Может, ты его по пьянке у кого другого оставил да запамятовал?

– Да нет, – сказал Щенко. – Это значит, ты мне про свою жизнь расскажешь без особых прикрас, а я в «Кузькиной матери» пропечатаю, да еще и денежки тебе заплачу.

– Так ты Ольг Щенко и есть? Востер, востер…

Щенко скромно потупился.

– А медовухи у тебя, часом, нетути?

– Редакционная! – гордо сказал Щенко, показав полнехонькое ведро.

Вскоре они уже были закадычными друзьями, и Илья Муромец повествовал:

– Значит, дело было так… Стукнуло мне, парнишке, всего-то десять годков, да бойкость натуры подвела – сунулся за бабами в бане подглядывать. А бабы в Карачарове у нас, Ольгушок, лютые, как ахнула одна шайкою, да по головушке, так я и обездвижел на тридцать лет и три года.

– Ну а как встал-то?

– А это дело тож, как выражался захожий фрязин, эротическое, – признался Илья. – Шли как-то мимо Карачарова трое калик перехожих, а шли они из Царьграда, вот и набрались там византийского сраму – когда мужик с мужиком содомство учиняет… И как прошли они по селу да по Карачарову, никого не сыскали – народ весь на пашне. Заглянули в батькину избу – обрадовались. Вот, говорят, на печи парняга подходящий лежмя лежит, с ним и начнем царьградский блуд учинять. Тут я с дюжего перепугу вскочил и убег, враз в ноженьки сила вернулась…

Щенко слегка поскучнел.

– А вот взять Соловья-Разбойника… – разговорился Илья. – Ты хошь ведаешь, за что его Соловьем прозвали? За то, что свистал постоянно. Что ни попадя и у всех без разбору. У Поповича узду свистнул, у Добрыни – сапоги с шапкою. Где ни пройдет, уж да и непременно что-нибудь свистнет. Пили мы с ним как-то раз, до избы не дошли и в канаве успокоились. Просыпаюсь – ни Соловья рядом, ни кошеля моего с гривнами. Свистнул, паскуда! Я – за ним, он – от меня, забрался было на дуб, да сшиб я его оттуда каменюгою, измордовал вдосыт. Теперь у нас троих не свистает, ни-ни…

Щенко скучнел на глазах, несмотря на выпитое.

– Или вот как с Добрынюшкой-то было, – разошелся Илья. – Пил он, сердешный, месяц без просыпу и допился до того, что случилось ему явление зеленого змия. Страшно-ой! Схватил Добрыня палицу свою богатырскую и начал того змея изничтожать. Все в избе изломал, потом ограду порушил, поветь разнес, к соседским теремам подступать стал. Хорошо, мы с Поповичем вовремя подоспели, стяжком березовым бережно по темечку тюкнули и до рассвета в мокрой простыне держали, покуда в разум не вернулся…

Запершись у себя в кабинете, Щенко некоторое время пребывал в растерянности – для печати рассказанное как-то не годилось. Однако растерянность длилась недолго. Велев подать себе медовухи, Щенко воспрянул и взялся за нелегкий труд. Под его борзым пером три перехожих содомовца превратились в бродячих исцелителей, а история с Соловьем-Разбойником и битва Добрыни со змеем приняли не только благолепный, но и назидательный вид – тот, в котором и дошли до нашего времени, где ныне известны как былины. К сожалению, из-за последующих событий, о коих будет поведано ниже, заслуги Щенко на ниве назидательной прозы остались историкам неизвестны и по достоинству не оценены.

Падение

Сидючи в своем кабинете, редактор «Кузькиной матери» был зело печален.

Скорбные раздумья угнетали его буйну голову, но причина, уж конечно, крылась не в Ферапонтыче. Никаким конкурентом «Кузьке» «Голос демократии» так и не стал. По одной-единственной простой причине: язык, на котором Ферапонтыч изъяснялся с киевлянами, был им решительно неведом, большинства слов они и не понимали вовсе, а те, что были понятны, ясности не вносили. Хорошо еще, что чья-то умная голова в конце концов нашла «Голосу» самое что ни на есть прозаическое применение: кто-то подметил, что Ферапонтычеву газету использовать в некоторых ситуациях гораздо сподручнее, чем, скажем, лист лопуха. А сарацинский торговый человек Абу-Симбел первым догадался, что в газету можно заворачивать финики, и тогда покупателю не в пример удобнее нести товар с торжища, нежели, скажем, в шапке. С момента этих открытий спрос на «Голос демократии» даже возрос, но сам-то Ферапонтыч быстро открыл, в чем тут дело, и от тоски впал в вовсе уж беспробудное пьянство и, шатаясь по киевским улицам, мрачно-туманно сулил встречным какие-то жуткие сюрпризы.