– Москва требует их психологические портреты и данные на их спонсоров, – сказал он Елене. – Кто оплачивает эту грёбаную вакханалию? Все эти листовки, плакаты, стенды, транспаранты?

Лена дождалась следующего студенческого митинга в кампусе Колумбийского университета и храбро подошла к Гленну Рихтеру:

– Я Елена Громыко, корреспондентка советского Агентства печати «Новости». Могу я взять интервью у господина Бирнбаума?

– К сожалению, мисс, его здесь нет. Он в Вашингтоне.

– А когда вернется?

– В понедельник. Если хотите, приходите в понедельник в девять утра в наш офис, 3080 Бродвей, пятый этаж, комната пятьсот восемь, – и Гленн вручил ей визитку с адресом и телефоном SSSJ.

То есть магия женской красоты нейтрализовала звание «советский журналист» эти сионисты не набросились на нее с кулаками, а легко дали свой адрес и телефон.

И в следующий понедельник Елена приехала на верхний Бродвей, где счастливо нашла для своей маленькой «Тойоты-Терсель» бесплатный паркинг на 124-й стрит (платными парковками она, как и все советские журналисты и дипломаты, не пользовалась, поскольку бухгалтерии АПН, ТАСС и советского посольства чеки за парковки не принимали, а тратить доллары из своей зарплаты просто грешно). Затем, согласно адресу на визитке Рихтера, Елена спустилась по Бродвею к массивному шестиэтажному кирпичному зданию с номером 3080 на углу 122-ой. На фронтоне высокой угловой башни этого дома была длинная надпись: The Jewish Theological Seminary – Еврейская теологическая семинария.

Тут, правда, Лена слегка растерялась. Рихтер сказал ей прийти в девять утра, время было уже 8:57, но как зайти в это учреждение, когда у входа собралась огромная масса пейсатых и бородатых молодых евреев, одетых в черные сюртуки-лапсердаки и высокие черные шляпы? Спеша на свои занятия с толстыми книгами в руках и под мышкой, они стекаются сюда со всех сторон – с автобусной остановки, из сабвея на 125-й и 116-й и длинной очередью стоят к высокой парадной двери. Как она может подойти к ним? А потом еще спрашивать, как найти комнату пятьсот восемь…

Черт возьми, надо было приехать минут на тридцать раньше! И ведь она готовилась к визиту: в The Encyclopedia Americana – Американской энциклопедии – прочла, что в этой семинарии несколько факультетов обучают раввинов, специалистов по еврейской истории, литературе, философии и канторов – синагогальных певцов, дирижеров и даже композиторов. Но чтобы так много? Их же тут просто тысяча! И это лишь один из десятка еврейских колледжей только в Нью-Йорке! А сколько их по всей Америке? Разве дома, в Союзе, у православной церкви есть такие гигантские учебные заведения?

Но ведь религия – опиум для народа. Как можно в двадцатом веке всерьез изучать какой-то иудаизм, Талмуд, Ветхий завет? И как могут эти молодые люди посвящать свою жизнь такому мракобесию? Неужели они не знают Карла Маркса, Фридриха Энгельса или хотя бы Гегеля и Канта?

Елена достала из сумки визитку Рихтера, увидела телефонную будку на углу 121-й и Бродвея и направилась к ней. Но будка была занята толстенной негритянкой. Елена потопталась рядом в надежде, что негритянка увидит ее и закончит разговор, но не тут-то было, та просто отвернулась от Елены и продолжала сыпать квотеры в прорезь автомата.

Черная толпа у входа в семинарию иссякла лишь через двадцать минут. Глубоко вздохнув, Елена подошла к высокой резной двери и тут же отпрянула, потому что дверь резко открылась ей навстречу, и из нее стремительно выкатился толстенный, толще негритянки в телефонной будке, еврей с огромной седой бородой и буклями, в необъятном черном кафтане, белых чулках до колен и высокой меховой шляпе. Следом за ним вышел худой и высокий чернобородый в таком же диковинном наряде, и оба они, размахивая руками и громко обсуждая что-то на своем гортанном иврите, быстро припустили вверх по Бродвею. У Елены появилось стойкое ощущение, что едва она откроет эту резную дверь, как тут же окажется где-то в пятнадцатом веке…

Когда же, преодолев свои страхи, она все-таки вошла в здание и по опустевшим лестничным пролетам стала подниматься на пятый этаж, ей пришлось, собрав всю храбрость советского человека, пройти сквозь густой хоровой ропот утренних еврейских молитв и песнопений, доносившихся из дверей всех аудиторий. На пятом этаже она отыскала наконец дверь с табличкой на иврите и номером 508 и, словно Александр Матросов, бросившийся грудью на вражескую амбразуру, решительно потянула ее на себя. Но за дверью, в комнате, заваленной плакатами, портретами «узников Сиона», флагами Израиля и ящиками с футболками SSSJ, не оказалось ни Джейкоба Бирнбаума, ни Гленна Рихтера. Вместо них за столом у окна, над пачками листовок, каких-то брошюр и большой кофейной чашкой HEINZ BEANZ сидел, углубившись в толстенную книгу, Борух Левин. Подняв глаза на Елену, он посмотрел на часы на стене:

– Здравствуйте. Я думал, вы уже не придете. Бирнбаум и Рихтер ушли на занятия. Но я могу ответить на ваши вопросы.

Елена разозлилась. Да, она опоздала на двадцать семь минут. И что? Она, советская журналистка, снизошла до визита к каким-то евреям, врагам своей страны, а они не могли ее подождать? Весь план произвести впечатление на пожилого Бирнбаума и расколоть его на нужную Москве информацию рухнул. Так о чем ей говорить с этим Левиным?

– О’кей, – сказала она холодно и села на стул напротив Боруха. – Тогда сразу к делу. Зачем вы это делаете? По какому праву вы отсюда, из Нью-Йорка, вмешиваетесь в наши дела, в жизнь моей страны?

Левин некоторое время смотрел Елене в глаза, словно размышляя, имеет ли смысл с ней разговаривать, а затем открыл ящик стола, порылся в кипе бумаг и достал какой-то конверт.

– Это письмо от евреев из советской Грузии, – сказал он, доставая из конверта густо исписанный лист. – Оно уже обошло полмира, но вы, конечно, его не читали. Слушайте. «Мы, восемнадцать верующих еврейских семей Грузии, просим вас помочь нам выехать в Израиль. Каждый из нас, вызванный родственником в Израиле, продал свое имущество и уволился с работы, ожидая разрешения на выезд. Но прошли месяцы, а для многих – и годы, однако выезд до сих пор не разрешен. Мы послали сотни писем и телеграмм – они исчезли, как слезы в песке пустыни, судьба наша никого не волнует. Но ошибется тот, кто сочтет, что нас всего восемнадцать. Ибо с теми, кто молится об Израиле, – миллионы тех, кто не дожил, кого уже нет, чей пепел лежит в печах Освенцима и чьи кости лежат в Бабьем Яре. В наших жилах – их кровь, слезы наши – их слезы. Вот почему мы хотим выехать в Израиль и