С этой речи все и началось. Мысль о том, чтобы пригласить его на ужин, родилась тут же, на площади, в едином порыве со всеобщими восторгами, вызванными блестящей речью Хильберто. И это у нас-то, где национальные праздники давно превратились в повод для гулянок в честь дня Независимости и ее незабвенных героев. Казалось, в эту ночь впервые фейерверк, всеобщее веселье и перезвон колоколов обрели смысл как прямое и логичное продолжение слов, произнесенных Хильберто. Цвета нашего национального флага словно бы заново налились кровью, верой и всеобщей надеждой. Здесь, на центральной площади, мы, веселые и взволнованные, вновь ощутили свою принадлежность к большой мексиканской семье, вновь стали братьями и сестрами.

По дороге домой я впервые заговорил с Тересой о Хильберто, ораторский дар которого проявился еще в детстве, когда он выступал с декламациями на школьных торжествах. Когда я сказал, что мне хотелось бы пригласить его к нам на ужин, Тереса приняла мою идею с таким безразличием, о котором я до сих пор не могу вспоминать без волнения.

Тот незабываемый вечер, когда Хильберто впервые пришел к нам, словно бы все еще не закончился. Он перетек в беседы, прирос визитами, преобразился во множество счастливых мелочей, что украшают истинную дружбу, породил радость воспоминаний и довольство доверительных признаний. И незаметно он завел нас всех в тупик.

Те из вас, кто в школьные годы имел близкого друга и знают по собственному опыту, что подобные отношения обычно остаются за порогом детства и затем проявляются лишь во все более неловком и холодном «ты», легко поймут мою радость, когда Хильберто тепло и искренне возобновил нашу позабытую взаимную привязанность. А я, всегда испытывавший некоторую приниженность рядом с ним, поскольку оставил учебу и был вынужден застрять в этом городишке, прозябая за прилавком, наконец-то почувствовал свою жизнь оправданной и словно искупленной.

Сам тот факт, что Хильберто, который имел в своем распоряжении все прелести нашего, пусть уездного, но все же общества, предпочитал нашу компанию и проводил с нами чуть ли не все свое свободное время, наполнял меня гордостью. Конечно, меня несколько обеспокоило известие о том, что Хильберто, желая сохранить как можно больше личной свободы, отказался от объявленной было помолвки, которую все считали делом решенным и уже готовились поздравлять новобрачных. В тот момент нашлось немало недобрых людей, которые отнеслись к поступку Хильберто со всей злоревнивостью. Правда, теперь, с учетом всех последовавших обстоятельств, не уверен, способен ли я отрицать пророческий смысл тех пересудов.

По счастью, к тому времени случился небольшой эпизод, который я посчитал во всех отношениях благоприятным, поскольку он дал мне возможность исторгнуть из моего дома росток назревавшей драмы, хотя, как позже выяснилось, ненадолго.

Однажды вечером передо мной предстали три уважаемые дамы. Хильберто в тот момент как раз отсутствовал — очевидно, они с Тересой уже были в сговоре. Милые сеньоры всего лишь навсего пришли меня просить дать соизволение на то, чтобы Тереса могла играть в любительском спектакле.

До нашего супружества Тереса частенько участвовала в подобных выступлениях и даже стала одним из лучших членов коллектива, который взывал к ее способностям. Потом мы с ней договорились, что эти развлечения окончились. И даже когда к ней робко обращались с просьбой взять ту ил и иную серьезную роль, которая вполне бы отвечала значительности ее статуса замужней дамы, Тереса всегда давала решительный отказ.

Но меня не покидало ощущение, что театр был для Тересы страстью, разжигаемой ее природным темпераментом. Всякий раз, как мы бывали в театре, она вживалась в ту или иную роль и так переживала, словно в самом деле исполняла ее на сцене. Позже я не раз ей говорил, что нет больше смысла лишать себя этого удовольствия, но она осталась при своем.

Теперь все было иначе, я знал, чем это кончится, и специально заставил себя упрашивать. Я поставил добросовестных просительниц перед необходимостью убедительно обосновывать каждое из обстоятельств, которые в совокупности делали совершенно необходимым участие моей жены в спектакле. Последним и решающим был тот довод, что Хильберто уже согласился исполнять роль героя-любовника. После этого возражать было уже невозможно. Ибо коль скоро мотивация моего отказа основывалась на том, что Тересе выпадала роль инженю, то она теряла всякий смысл ввиду того обстоятельства, что ее партнером должен был выступать друг семьи. В конце концов я предоставил дамам свое согласие. Они горячо принялись выражать мне свою личную признательность, добавляя при этом, что общественность сумеет оценить по достоинству мою позицию.

Несколько спустя пришла смущенно благодарить меня и сама Тереса. Оказывается, ее заинтересованность объяснялась тем, что речь шла о пьесе под названием «Возвращение крестоносца», той самой, в которой она уже трижды репетировала до замужества. Тот спектакль так и не был поставлен, но роль Грисельды навсегда осталась в ее сердце.

Ну, а я был наконец-то успокоен и удовлетворен тем, что наши, начинавшие грозить осложнениями, отношения, отпадали сами собой, обретя себе замену в виде репетиций. Там, в многолюдье исполнителей и на виду у всех вся ситуация теряла налет сомнительности.

Поскольку репетиции велись по вечерам, для меня не составляло никакой проблемы покидать работу несколько раньше обычного, чтобы присутствовать при репетициях любительского театра, размещавшегося в доме одной всеми уважаемой семьи.

Однако мои надежды на разрешение ситуации вскоре рухнули. На одной из репетиций режиссер вдруг обратился ко мне (он сделал это с такой учтивостью, что одно воспоминание об этом трогает мне душу) с просьбой послужить суфлером — дело в том, что у меня хорошо поставлен голос и я легко читаю. Он сказал об этом как бы в шутку, явно не желая вызвать неловкости ожидаемым отказом. Естественно, я дал согласие и с удовольствием участвовал в сыгровках, которые как будто наладились и шли вполне успешно. Вот тут-то я и разглядел то, что до поры казалось смутным ощущением.

Мне никогда не приходилось наблюдать, как происходит диалог между Хильберто и Тересой. Конечно, иногда они вступали в некое подобие беседы, но тут между ними, это было очевидно, происходил какой-то важный разговор, причем они его вели прямо по пьесе, во весь голос, на виду у всех и без стеснения, но только говорили они о чем-то, что было внятно лишь им двоим. И стихотворный текст пьесы, заменявший им обычные слова, словно специально был подогнан под этот разговор двух