Но, Колчак пришел к власти уже после подписания перемирия Антанты с Германией. Допрашивавший его Алексеевский спрашивал в связи с этим: «Германия вышла из войны, и установилось общее замирение Европы. Не возникало ли у Вас мысли, что и для России надо искать мирного выхода из того положения, которое создалось?» В ответ Колчак заявлял: «этот мир нас не касается, и считал, что война с Германией продолжается…»[668]. Эту же догму в конце 1919 г. — т. е. уже после подписания Версальского договора, продолжал повторять главнокомандующий колчаковской армией ген. Сахаров: «делом заправляла, из центра в Москве, кучка пришельцев, нанятых Германией…»[669].

«Чем, кроме «зараженного духа», кроме пагубной склонности к самоублажению можно было бы объяснить, что стоявшее на высших ступенях военной иерархии и призванное руководить сложнейшими событиями лицо дает этим событиям оценку, по наивной простоте своей присущую разве что ученику подготовительного класса, — восклицал плк. Р. Раупах, — Эта боязнь называть вещи своими именами исключала всякую возможность трезвой оценки событий и людей, то есть то качество власти, без которого она утрачивала свое значение»[670].

Непредрешенчество

Надо было, во что бы то ни стало отстоять демократическое обличье нашего белого дела, не ради самого обличья, а потому, что этого требовала практическая политика, нужно было показать силу правительства и соответственно поднять доверие к его обещаниям.

В. Горн[671]

Абстракцию «Белой идеи» наиболее ярко подчеркивал лозунг, провозглашающий ее цели — «Непредрешение». В соответствии с этим лозунгом все будущее политическое устройство России отдавалось на волю нового «Учредительного собрания», которое должно было быть созвано после победы над большевизмом. Идея «Непредрешения» стала официальной целью Белого движения 9 января 1918 г., прозвучав в манифесте Добровольческой армии: «Новая армия будет защищать гражданские свободы, что бы позволить хозяевам русской земли — русским людям — выражать через выбранное Учредительное собрание свою волю…»[672].

Один из авторов манифеста создатель Белой армии Юга России ген. М. Алексеев в июне 1918 г. откровенно пояснял: «Относительно нашего лозунга — Учредительное собрание — необходимо иметь в виду, что выставили мы его лишь в силу необходимости… Наши симпатии должны быть для вас ясны, но проявить их здесь было бы ошибкой, т. к. населением это было бы встречено враждебно… Большинство офицеров Добровольческой армии было за поднятие монархического флага…»[673].

Например, полковым маршем, одного из лучших полков Добровольческой армии — Белозерского, был «марш «славься вечно, православный русский царь!..» Марш был прият и мною, — вспоминал командир полка Штейфон, — во всей его неприкосновенной красоте и величии»[674]. Знаменитый ген. Дроздовский был даже одним из руководителей тайной монархической организации в деникинской армии[675]. Еще более четко определял свою позицию главнокомандующий колчаковской армией ген. Сахаров: «мы сражаемся за нашу родную тысячелетнюю Россию, которая всегда так полно и мощно воплощалась для каждого русского в словах «русский царь». Вот прозвучи громко это близкое каждому русскому слово. Начертай его Белое движение на своем знамени под святым восьмиконечным крестом. Все стало бы ясно для всех…»[676].

Как на Юге и в Сибири, так и на Севере России: «Все русские офицеры думают только о реставрации царской России…, — приходил к выводу командующий «союзническими» войсками на Севере британский ген. Э. Айронсайд, — Они, кажется, ничему не научились и не озаботились»[677]. «К монархическому течению, — подтверждал командующего белой армией на Севере ген. Марушевский, — примыкали лучшие представители кадрового офицерства, наиболее подготовленные для строевой работы»[678]. Историк С. Волков, самым подробным образом исследовавший взгляды офицерского корпуса, лишь подтверждает, что они были в своем подавляющем большинстве промонархическими[679].

Но, отмечал помощник Деникина, председатель Особого совещания ген. А. Лукомский: «в 1918 и 1919 гг. провозглашение монархического лозунга не могло встретить сочувствия не только среди интеллигенции, но и среди крестьян и рабочей массы…, провозглашение же республиканских лозунгов не дало бы возможности сформировать мало-мальски приличную армию, так как кадровое офицерство, испытавшее на себе все прелести революционного режима, за ними не пошло бы»[680].

В результате во всех белых армиях, так же как и на Северо-западе России «получалась, — как отмечает историк Н. Корнатовский, — картина сотрудничества в общей борьбе с Советской республикой… двух формально исключающих друг друга контрреволюционных группировок… мелкобуржуазной и реакционно-монархической, первая считала врагами большевиков и черносотенцев, а вторая — большевиков и «демократов»»[681]. Не случайно Колчак в ответ на призыв ген. Сахарова провозгласить лозунгом белых «возвращение к царской власти»[682], лишь «саркастически рассмеялся: — А что скажут наши иностранцы, союзники?… Что скажут мои министры?»[683] Основу, как Совета Верховного правителя, так и Совета министров составляли кадеты: Гинс, Пепеляев, Тельберг, Гаттенбергер, Михайлов, Морозов, Сапожников и т. д., включая прогрессиста Вологодского, меньшевика Шумиловского и др.

Глубокий политический раскол, обнаружившийся в лагере «белых» с началом гражданской войны, привел к тому, что если ««непредрешенчество» ген. Корнилова являлось предоставлением решения основных государственных вопросов Учредительному Собранию, то «непредрешенчество» ген. Деникина, — указывал Головин, — было умалчиванием о способах их разрешения… Сравнение «наказа» ген. Деникина с подобным же наказом ген. Корнилова резко обнаруживает, насколько политическое мировоззрение нового вождя Белого Движения остается скрытым…»[684]. Скрытым от собственной армии, которую он вел насмерть и народа, который он призывал идти за собой!

Суть проблемы «Непредрешенчества» передавал главный идеолог в правительстве Колчака Гинс: «Существенным пробелом программы Российского Правительства (Колчака), была неясность его политической физиономии в его официальной программе. Оно стремилось объединить все, что относилось враждебно к большевизму. Но что положительного оно обещало? Ссылка на Учредительное Собрание равносильна отказу от навязывания народу своей программы. Но власть всегда должна иметь определенные намерения, и в Учредительное Собрание она не может явиться без всякого проекта государственного устройства»[685].

Деникин полностью отдавал себе отчет в этом, однако «предрешение» казалось ему еще страшней: «Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и… партийные междоусобицы», а кроме этого было еще и крестьянство занятое «черным переделом»… «Непредрешение» и «уклонение» от декларирования принципов будущего государственного устройства…, были не «теоретическими измышлениями», не «маской», а требованием жизни. Вопрос этот чрезвычайно прост, если подойти к нему без предвзятости: все три политические группировки противобольшевистского фронта — правые, либералы и умеренные социалисты — порознь были слишком слабы, чтобы нести бремя