Шрифт:
Закладка:
«Двойному упадку» в эльфийской истории у Толкина соответствует два уровня ностальгии. Кортирион – всего-навсего утешительный памятник первоначальному, великолепному Кору, ныне опустевшему, – памятник, возведенный потерпевшими поражение. О Кортирионе современный Уорик почти ничего не знает:
В пространном «Кортирионе» Толкин смог в полной мере использовать свои художественные образы. Деревья порождают необыкновенно развернутые метафоры: стволы и кроны видятся мачтами и парусами кораблей, плывущих к иным берегам, а летящие по ветру осенние листья сравниваются с крыльями птиц:
Этот образ предвосхищает прощальную песнь Галадриэли во «Властелине Колец»: «А! золотом опадает листва на ветру, долгие годы бессчетные, как крыла деревьев!» До энтов Фангорна еще далеко, но уже в «Кортирионе» дерево и лист – это нечто гораздо большее, нежели чисто эстетические объекты: они ведут счет временам года, они плывут или воспаряют ввысь, они опутывают звезды.
В этом стихотворении 1915 года Толкин взял первую ноту того настроя, на котором зиждется весь его легендариум: это смутная ностальгия об уходящем мире. Весна и лето символизируют утраченное прошлое, когда по Англии, не таясь, бродили эльфы. Зима – предвестник смертности.
Однако в стихотворении Толкина, возможно, отражены заботы и более насущные. Лето, о котором вспоминается в «Кортирионе», можно воспринять как символ и детства, и довоенного прошлого, а зиму с ее надвигающимся воинством – как беспрецедентно беспощадное будущее, сужденное поколению Толкина.
Как бы то ни было, лирический герой стихотворения признается, что осень/зима – это время, которое «мне милей всего / И меркнущему городку к лицу». Это может показаться парадоксом, но «сообразность», соответствие символа и значения, в эстетике Толкина играло ключевую роль: это видно по тому, как тщательно он сочетал звук и смысл в своих придуманных языках. Еще один молодой «окопный» поэт, Роберт Грейвз, во время Великой войны заявил, что не может писать про «английскую весну», когда «вишням не сезон, / Сковал деревья лед». Но, в сущности, «Кортирион» обнаруживает красоту в том, как осень олицетворяет собою хрупкую эфемерность юности или «эльфийскости».
Доминирующая метафора времен года привносит и утешительную ноту, наводя на мысль не только об утрате и смерти, но и об обновлении и возрождении. Сходным образом фэйри померкшего Кортириона поют «о том, что было встарь и сбудется опять». Это не печаль, которая преобладает в финале «Кортириона», но близкое к довольству принятие неизбежного.
Такой настрой наиболее наглядно проявился в ощущении «укорененности», пронизывающем все стихотворение. По кон трасту с Эаренделем или с завидующим персонажем «Счастливых морестранников» голос, воспевающий Кортирион, приходит к выводу, что приключений отнюдь не жаждет:
Это чувство лежит в основе характера Толкина. Позже, когда годы вынужденных странствий остались позади, Толкин редко путешествовал на большие расстояния, кроме как в воображении. Его представление о национальном характере было основано не столько на политической государственности, сколько на ландшафте и климате. Дух места, столь мощный в толкиновской мифологии, словно бы возник уже полностью сформировавшимся, едва поэт-субалтерн оказался вброшен в жизнь под открытым небом и на марше: взор его стал острее, равно как и тоска по дому, который теперь все больше ассоциировался с Уориком. Отдельные наработки к этому последнему стихотворению (про воинство зимы) позволяют предположить, что Толкин, вероятно, начал работу над ним вскоре по прибытии в Пенкриджский лагерь с его скукой, однообразной муштрой и унылым ландшафтом. Но город Кортирион, прибежище эльфов, Толкин списал с натуры – после обязательной для военных вакцинации он провел морозную, погожую неделю с Эдит в Уорике. По возвращении в лагерь он послал ей экземпляр стихотворения, а потом сделал еще один список и в конце ноября отправил его Робу Гилсону для ЧКБО.
«Мне исполнился 21 год, и меня одолевают большие сомнения в том, что я доживу до 22, – написал Дж. Б. Смит с Солсберийской равнины в середине октября. – Нас вот-вот отправят во Францию. Вскорости к нам явится с инспекцией сам король. Надеюсь, данный член ЧКБО произведет на него должное впечатление». «Солфордские приятели» ожидали приказа выступить в поход вместе с одиннадцатью другими батальонами, включая части, в которых служили Ральф Пейтон и Хилари Толкин: все они входили в крупное армейское соединение, стоящее лагерем вокруг городка Кодфорд-Сент-Мэри. В ноябре Смит усердно работал над длинным стихотворением «Погребение Софокла», пытаясь его закончить до отплытия. Он метнулся домой в Уэст-Бромидж попрощаться со вдо́вой матерью и в последний раз пообедал в Кодфорде с Гилсоном, который писал: «Нам просто невозможно высказать ему все надежды, добрые пожелания и молитвы, которые возьмет с собою первый отбывающий ЧКБОвец… Сдается мне, сегодня знаменательный день в истории ЧКБО».
Для отдельных участников, входивших в ЧКБО до «Лондонского совета», этот день уже настал. В сентябре Сидни Бэрроуклоф отплыл в составе Королевской полевой артиллерии в Салоники, пункт сосредоточения британских войск, сражающихся на Балканах. Т. К. Барнзли, некогда стремившийся стать священником методистской церкви, возмечтал о карьере профессионального военного и теперь находился в окопах в составе элитного Колдстримского гвардейского полка – он перевелся из «Уорикширцев» еще в августе. Смит, которому предстояло отбыть первым из «четырехугольника» ЧКБО, писал Толкину:
Мы так крепко обязались пройти это все до конца, что все рассуждения и размышления уже ни к чему – только зря время расходуют да решимость подтачивают. Я часто думал, что нас должно подвергнуть испытанию огнем; и вот, час почти пробил. Если мы выйдем из этой войны, то победителями; если нет, то, надеюсь, я с гордостью умру за свою страну и ЧКБО. Но кто знает, что сокрыто в непроглядной тьме между днем сегодняшним и весной? Это самый тревожный час моей жизни.
