целыми кучками затеяли перетягивание, падая с визгом в траву. Кто постарше, играли иначе. Один держал на коленях шапку, а другой прятался в нее лицом. Кто-то подбегал и бил второго сзади. Если угадывали кто, приходилось бившему "нюриться" лицом в шапку. Как только стемнело, к играм потянулись и девушки. Парни выгребли из костра угольки, вымазали руки. Подбегали к девушкам и чернили им лица. Те не бросались умываться, а по очереди поднимались с лавки и показывали пальцем на злоумышленника. Парень подходил и губами стирал копоть с девичьих щек, шеи. После этого девушки обязаны были "отбеливать" парней…

Потом на выгоне замелькали огоньки, подсвечивая красным возбужденные лица. По кругу ходила горящая лучина. Осторожно, закрывая ладонями, передавали ее из рук в руки. Потому что ежели потухнет, та девушка должна поцеловать каждого парня. А за парнями ревностно следили свои, чтобы никто втихаря не подул на огонек, потому что тогда все поцелуи срывал только он. Еловые лучины трещали, перебивая звук неумелых юношеских поцелуев. А в горнице лежала баба-девушка, в самом деле уже студеная, и жар этих игр, видимо, завершал то, что в жизни не долюбила, не утолила. Как последний поклон грешного мира.

Под сараем сидели кружком мужики. Им вынесли из подвала ведерко. Пронзительно запахло "изабеллой" — самым распространенным здесь сортом винограда. Кружка пошла по кругу. Посредине, на бревне, сидел "Иван-пан" и черпал вино. Тот, кто брал пойло, что-то должен был сказать о нем: "Ну какой из него пан? Лес залез к нему в огород, а он детей за хворостом гонит". Выпивал, стряхивая капли на соломенную труху, и передавал посуду дальше. "Какой с Ивана пан? Рубашка зимой и летом — одним цветом…" — "Пан с Ивана? А кто нам топоры и мотыги закалит?.." — "Не пан он рукам своим, потому что за выпивкой тянется. Не пан голове, ибо о чужих молодицах думает…" — "Таким паном заделался, что к другим в гости ходит, а сам не зовет…"

О мертвых говорят только хорошее. А о живом — наоборот. Чтобы смерть не дослышалась о его добродетели и не прибрала до времени. Так эти дроводелы весело и задорно, под винную чашу, перемывали один другому кости. И чем больше лепили к бедолаге греха, тем громче смеялись вместе с ним. Это было какое-то публичное очищение. Очищение соседством смерти, которая пришла на этот раз не к ним.

Женщины разносили посыпанную солью и перцем курятину, от которой шел пар. Потом — бульон из котла. При свете луны в миске блестели мелкие монетки жира. И каждому подносили на виноградном листе кусок пирога "баника", с которого на пальцы стекала сладкая начинка. Доев его, мы облизывали те листья. Возле меня, согнута в дугу, сидела маленькая старушка, цокала острой бородой по коленкам, приговаривая:

Марта, Марта, списанная карта.

Девица-сестрица, сердца царица.

Невенчана жена, отцова дочка,

Приплыла к меже живота твоего бочка.

Странная это была молитва-песня. Молитва чувственного сердца. Я рискнул спросить ее, почему Марту называют Студеной, фамилия ли это покойницы.

— Да где, это прозвище ей такое дали люди. Наверное, из-за сердца, выстуженного за всю жизнь. Мы с ней перевесницы (ровесницы), вместе росли. Мы хрупкие, мамкины, а она — твердая, как кремень, быстрая ко всякой работе. Одной рукой косила, два плата сена несла зараз, а конем правила без седла и узды… Вдвоем с отцом жили, потому что мать кровью сплыла за вторым ребенком. Наши люди — бочари. Отец Марты тоже был мастером, Богом отмеченным. А она подле него хозяюшка, почитай, с пеленок. Белоголовая удалась, таких у нас и не повстречаешь. Как в той песне: калинонька белоцветная… Все в их избе ладком, все Божьим чином. Но бедного, говорят, и на коне змея укусит. Не обойдешь тем конем судьбинушку, ой не обойдешь. У нас девки рано достигают, грудки вздыбили рубаху — и уже на выданье. Айда к дубраве, на игрища, к гуслям. Там парни уже крутят девками, словно куделями. Одну прижал, вторую приговорил, третью ведет за руку домой. Кто зовет, за того и выходят. Перебирать особо не из чего: того деревом пришибло, того зверь задрал, того забрали на войну, а тот и сам сбежал в долину, к легкому хлебу. Девки рады, если замуж берут. Только не Марта. На девку такой кости каждый позарится. Но она, как дубинушка на том прилюбном ветру, — ни к кому не тянется. "Будешь перебирать — придется подбирать", — не раз говорили ей мы, подружки. А она: "Желудь темя не расколет, девичество сердце не опечалит". Так, словно сама себе наворожила… Прибился к нашим бочарям приметный молодой шваб из Мукачева. Рудем его звали, потому что и у самого на голове копна горела. Тот Рудьо скупал бочки и при этом наущал наших людей: "Пустую посуду клепаете, пустую и продаете. А отправите ее полной — умножьте выгоду на пять, а то и на десять пальцев". — "Оно-то так, — гудели люди, — но что в бочки засунуть?" — "Да мало ли что? Грибы, ягоды, сыр, вурду. А свиней таких во всей Венгрии не найти. На желудях жиреют ваши свиньи. На сале по пять пластов мяса. Солите — и в бочки. А дальше уже мои заботы…" Отец Марты первым откликнулся. Тогда Рудьо в них и вертелся каждый день. А за ним и Мартины глаза, и голова, а потом и сердце. Если б вещая была, то и в лес бы не пошла… Собирался Рудьо повезти на Дунай грибы и солонину, показать там винные бочки. Вернется, говорил, — поженятся. Заберет ее в Мукачево, в самый центр города. Жить будет, словно княгиня. Он ведь тоже прикипел к Мартике — так ее называл. Только увидел ее — глаза вспыхнули, как и волосы. Словно за огнем пришел. Была между ними любовь, но не было греха. Потому что отец, как топором, отрубил при обоих: "К кровати — только через венец. Потому что держат меня на этом свете только две чести: моя ремесленная да дочкина. Как два крыла. Тяжело с одним лететь…" И поплыл Рудьо еще с двумя парнями. И сбежали, как вода с листа. Долго ничего о них не было слышно. Марта крепила ожидание в сцепленных добела устах. Через полгода добрался домой один из тех бедолаг, ободранный и высохший, как щепка. И рассказал про их приключину. Доплыли до Волохии, и там где-то под берегом ждали их разбойники, может и цыгане. С цепями. Первого