– Только обещать и умеют, – бубнит под нос Аделаида. – К ним только попади, потом разве что вперед ногами…

– Что вы такое говорите! Нам через две недели день рождения ваш отмечать. Я торт испеку по собственному рецепту, на прогулку сходим в парк, в вашу любимую кондитерскую заглянем, – подскочив к капельнице, проверяю наличие препарата, затем заглядываю в мусорное ведро, чтобы убедиться, что вводимое лекарство соответствует листу назначений. Как говорится: доверяй, но проверяй. И про торт я чуток слукавила. Кулинар из меня никакой. Кравцов может подтвердить. Он мне уже неделю пересоленные и подгоревшие кексы вспоминает.

– Не суетись, Леся. Лучше сядь поближе, – сухим голосом просит Адушка, указав взглядом на стул. – А то у меня от тебя в глазах мельтешит.

Я послушно сажусь, с тяжёлом сердцем глядя на торчащую из ее вены иглу. Адушка взволнованно шевелит узловатыми пальцами, сгребая больничный пододеяльник.

– Это ты мне отдельную палату выбила? – смотрит на меня с упреком.

Я отвожу взгляд и киваю. Врать бессмысленно, она меня насквозь видит.

– Зачем? Вдруг кому-то нужнее? Я пока помирать не собираюсь. Подумаешь, давление подскочило.

– Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью. Себя нужно беречь и лелеять, – серьезным тоном отчитываю женщину, годящуюся мне в прабабушки.

– Еще добавь – в вашем-то древнем возрасте.

– У вас прекрасный возраст, – тепло улыбаюсь я, накрывая худую морщинистую кисть.

– Ох, и лиса ты, Олеся, – сокрушенно вздыхает Адушка и добавляет потеплевшим голосом: – Спасибо, что не забываешь сварливую старуху, – это звучит так искреннее, что меня пробирает до глубины души, на глаза наворачиваются слезы, но я не отворачиваюсь, чтобы скрыть их. Пусть Адушка видит, что есть рядом с ней человек, которому не все равно, которому она дорога. – Ты слишком добрая, девонька. Доверчивая. Душа нараспашку, сердце болит за каждого.

– А я по-другому не умею, – вымученно улыбаюсь, смахивая влагу с глаз. – Да и не хочу. Мне нравится заботиться о других. Чувствовать себя нужной. Это наполняет мою жизнь смыслом.

– Для молодой женщины смысл должен быть в семье и детях, – вразумляет меня Аделаида Степановна, и я ощущаю, как знакомый ненавистный холод сдавливает грудную клетку, мышцы лица немеют, горло сжимает спазм… – Что такое, милая? Мне можешь сказать, – безошибочно считав мое состояние, с тревогой спрашивает Адушка. – Ты же не из этих противниц детей… Как их там? Новомодным словом каким-то обзывают.

– Чайлдфри? – подсказываю я. Старушка кивает, всем видом демонстрируя свое неприятие. – К этой субкультуре я отношусь ровно. Выбор каждого решать для себя, хочет он иметь детей или нет. Хуже, когда нет никакого выбора, – последнюю фразу произношу шепотом.

Адушка хмурится, рассматривая меня с настороженным выражением лица. Долго смотрит. Потом поджимает губы, но ничего не говорит. Мы встречаемся взглядами, понимая друг друга без слов, и на этот раз глаза Аделаиды Степановны подозрительно блестят.

– Никогда не теряй надежды, девонька, – тихо говорит она, ободряюще сжимая мои пальцы, и, резко изменившись в лице, расплывается в хитрой любопытной улыбке. – Как твой лягушатник? Вернулся? Или все еще своему старику памперсы меняет?

– Ох… – только и вырывается у меня.

– Чего охаешь? – грозит мне пальцем Ада. – Я, между прочим, хочу дожить до дня, когда ты мое счастливое платье выгуляешь.

– Давайте я его на ваш день рождения надену? – предлагаю я.

– Еще чего выдумала! – фыркает старушка. – Я тебе вот что скажу, Леся. Если до сих пор не определилась, для кого счастливое платье надеть, значит нужный человек еще не появился.

– Может быть, он просто еще не вернулся, – пожимаю плечами. Говорю и сама себе не верю, потому что думаю в этот момент не о Викторе, а совсем о другом.

– А ты сама-то хочешь, чтобы твой француз вернулся? – проницательно интересуется Адушка.

Как ей удается так легко читать меня? Опыт? Мудрость? Или я совершенно не умею скрывать эмоции?

– Не знаю, – признаюсь как на духу. – Виктор через восемь дней прилетит, и мы разберемся, кто чего хочет.

– Разберетесь, не сомневаюсь, – важно кивает Аделаида Степановна. – Но сердце-то ты уже другому отдала.

Я резко вскидываю голову, изумленно уставившись на старушку. Откуда она… Я же ей ни полсловечка про Кравцова не говорила.

– Что смотришь? – спрашивает Адушка, загадочно улыбаясь. – Думаешь, я слепая? Жизнь хоть и длинную прожила, но плохим зрением не страдаю. Глаза у тебя горят, девка, и сама вся сияешь. Но боишься чего-то. Будто не уверена в нем или в себе. Женатый, что ль?

– Нет, – тряхнув головой, выжимаю из себя улыбку. – Разные мы. Не получится у нас ничего.

– Это кто сказал? – грозным тоном уточняет Аделаида Степановна.

– Сама чувствую, – тоскливо отвечаю я. – Наши отношения – явление временное. Он тоже скоро уедет, а я останусь.

– А если с собой позовет?

– Не позовет, – утверждаю с горькой уверенностью. – И так лучше будет.

– Ты за других не решай, Леся. Мало ли чего тебе твои бабские дурные чувства нашептывают. Ишь ты, какая трусиха. Еще ничего не случилось, а ты уже сдалась и лапки сложила. За любовь бороться надо.

– Я его не люблю, – горячо отрицаю, но быстро сдуваюсь под проницательным Адушкиным взглядом.

– Не любишь? – недоверчиво переспрашивает старушка. Подавленно киваю, хлюпая носом.

– Почти…

– Почти? Это что за понятие такое?

– Не рвите мне душу, Аделаида Степановна. И так тяжело, – прошу в сердцах. – Ему совсем другая девушка нужна. Я это трезвым умом понимаю, а с чувствами справлюсь как-нибудь.

– Ну и дите ты еще, Олеська, – выдыхает Адушка и, пощадив меня, переключается на другую тему: – Как с учебой дела? Успеваешь экзамены сдавать?

В больнице я провожу еще чуть больше часа, беседуя с Адушкой на самые разные темы, кроме чувств и отношений. Аделаида Степановна спроваживает меня сама, заверив, что будет усердно лечиться и выполнять все рекомендации врачей. Ее оптимизм оказывается заразительным, и я быстро сдаюсь. К тому же у меня по плану последняя репетиция перед большим благотворительным концертом в доме ветеранов на Олимпийском. Участвовать будут многие школы, лицеи и высшие учебные заведения. От нашего университета выступят целых два творческих коллектива. Хореографический и смешанный. Я во втором. Буду читать со сцены стихи, посвященные военным подвигам и мужеству героев Отечества и тем, кто ждал и поддерживал в тылу. Слова настолько проникновенные, мощные, глубокие, трогающие за живое, что невозможно сдержать слез. Как только начинаю читать, сразу думаю об Адушке и ее тяжелой женской доле, о погибших мужьях и потерянной любви. Хотя напрямую она никогда не рассказывала о войне, иногда я замечаю в ее глазах ту же горечь скорби, тягостных воспоминаний и страшной боли, что видела на лицах ветеранов, для которых мне не единожды приходилось выступать.

Взглянув на часы, прибавляю шаг, направляясь к припаркованной на больничной стоянке машине. Если поспешу, то успею забежать домой, перекусить, переодеться и приготовить ужин на скорую руку… если будет из чего. Посещение магазина в мои временные рамки при всем желании не вписывается. Значит, буду колдовать и химичить, иначе Саша меня выгонит, не дождавшись своего перевода. Еще бы вспомнить рецепт каши из топора и не повторить ненароком косяк с кексами.

Шутки-шутками, а ситуация аховая. К гражданскому браку я оказалась катастрофически не готова. Уборкой заниматься не успеваю, готовлю плохо и редко, даже стиральную машинку выгрузить периодически забываю. С сексом тоже не очень складывается в последнее время, а точнее с Нового года. Лучше бы я не ездила отмечать его за город с Сашкиной компанией. Ничего хорошего из этого не вышло. Воочию убедилась, что такие, как Кравцов, не меняются, а могла бы и дальше оставаться в блаженном неведении. Какой дурак сказал, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь?

В трех километрах от дома, как назло, застреваю в пробке. Чтобы убить время и успокоить нервы, набираю маме. Она отвечает быстро, словно дежурила у телефона и ждала моего звонка.

– Привет, мам. Что у вас нового? – спрашиваю дежурным тоном.

– Все по-старому. Олесь…, – в трубке повисает напряженная пауза, и я начинаю жалеть о своем порыве убить время, поболтав с мамой. – Мы с отцом вчера вечером проезжали